Ксения Кривошеина - Пути Господни
Нам приходилось сдерживать своё любопытство, а удивляло многое. Хотелось посмотреть, как мать Ирина пишет иконы (да поняла я, что этого просить нельзя), а они замечательные; мы их увидели в церкви рождества Христова, той первой и самой древней. По предсказанию, сюда будет перенесено четверо мощей. Здесь читают день и ночь Псалтырь, горит неугасимая свеча и лампады. Мать Ирина, как нам рассказала матушка Игуменья, держит себя постом и старается в полном одиночестве, только с молитвой наедине, писать иконы «Сама не знаю, как моя рука кистью водит, будто это и не я сама, а сам Господь Бог иконы выписывает». Может быть, я не совсем точно помню её слова, но смысл был именно таким.
Нас повели на «экскурсию» по территории монастыря, к святым могилам, вокруг по канавке, к святым мощам преподобного Серафима. Для нас их открыли (велика милость Божия!) и мы смогли помолившись, приложиться к ним. Водила нас монахиня Ольга, молодая, светлая лицом, замечательно обо всём рассказывающая.
Я пыталась многое запечатлеть на камеру. Но и впрямь пыталась, ничего из съёмок не получилось. Чувство, что невозможно запечатлеть в памяти машинного нутра всё, что мы видим не оставляло меня. В какой то момент моя камера остановилась, батарейка кончилась, и получилось, что из всех двух дней наснимала я всего 20 минут.
Дважды мы шли по канавке. Первый раз ночью, после службы, снег, морозец, луна светит, и процессия из монашек с молящимися, а вокруг нас бегает несколько собак «из своих», живут они при монастыре, охраняют от тех, что живут рядом, но не принимают Дивеева. Удивительно, что каждый раз, когда на нашем пути попадались люди посторонние, эти собачки начинали отгонять их лаем, и собак из соседних домов тоже облаивали и не пускали в свою стаю. Днем монахиня Ольга повела нас по той же канавке. Деревья полуторовековые, посаженые после смерти преп. Серафима, а значит после 1833 года. Они как стражи стоят по всему кругу границы монастыря, вдоль по канавке. Поразила меня лиственница, посаженная в день рождения наследника, царевича Алексея.
Ствол её, оттого, что люди отдирают кору на память, стал в этом месте цвета запёкшейся крови. Если подумать, что этот красный цвет для наследника был знаковым с самого рождения и ещё до всего, и Паша Саровская — пророчица, к которой приезжали Государь и Государыня, — выносила им «красный лоскут» с объяснением, что это означает, что ждёт в будущем наследника, который появиться на свет. Тут и его болезнь крови — гемофилия, и символ красного знамени большевиков, и красный террор и трагическое убийство всей семьи Государя.
У нас в доме в Париже висит маленький гобеленчик. Его мне удалось увезти с собой когда я уезжала навсегда во Францию к Никите. По рассказам моей бабушки, попал к нам в дом этот гобелен, из спальни наследника Алексея. Ничего особенного в этой вышивке нет: сидящий под деревом человек в шляпе и собака рядом. У гобелена два цвета: бело–серо–пепельный, из которым вышит пейзаж с человеком, и багрово–красное, зловещее, небо.
Вот и наступил наш день отъезда. Все в монастыре готовились к Рождеству Христову, гости и паломники прибывали каждый день. Нам повезло, мы приехали немного раньше и оказались в сравнительно малочисленной толпе. Матушка Игуменья распорядилась, чтобы нас с оказией отвезли в Арзамас к поезду. Шёл маленький монастырский автобус, мы со всеми попрощались, и нас втиснули в плотно набитую машину. Кроме нас четверых в ней оказались молчаливая девушка лет 15–ти, средних лет монашка из Рижского женского монастыря и странный хлопотливый дедушка, шофёр и рядом с ним молодой человек. Монашка из Риги привезла в Дивеево подарки и думала возвращаться налегке. Да ей самой в обратную дорогу надавали гостинцев не меньше, был даже запечённый в тесте кабанчик.
Как выяснилось из разговора, который сразу же и естественно завязался, старичка величали «батюшкой», но был ли он таковым, для меня остается загадкой. Он и сопровождавший его молодой человек тоже заезжали в Диеевский монастырь с подарками к Рождеству и, погостив, ехали дальше, а потом ещё дальше, и предстоял им большой объезд к праздникам. Батюшка был говорлив, поначалу мне даже показалось, что он немного «навеселе», его монолог привёл к интересному повороту в общей беседе. Из рассказов прояснилось, что когда‑то он был автомехаником, а потом стал дьяконом. Основное место его пребывания — Ульяновск, но он любит передвигаться, ездит по монастырям, выполняет просьбы, поручения скорее по хозяйству.
Слова батюшки, обращённые в темноте и тесноте машины как бы ко всем и к себе самому, размышления вслух, так же как и у нашего первого шофёра, вёзшего нас в Ди–веево, были на редкость интересны и разнообразны. Он не знал кто мы, откуда, внутри машины лиц не было видно, одеты мы были как все, просто, поэтому бояться или контролировать свою речь ему не надо было. Совершенно естественно рассказ его с восстановления монастырской жизни перёшёл к предыстории, к разрушению храмов, Саровской обители, и сотен других, разорённых и разграбленных при Советской власти. Батюшка не по–дьяконски ругался и проклинал «хозяев» страны, арзамасских атомщиков, сетовал на бедность и отсталость в Ульяновске.
— А как там памятник «копчушке» (Ленину), всё стоит? — спрашивает Никита.
— А куда же ему деваться, стоит, — отвечает батюшка.
— А улица Водников, а улица Рылеева… не переименовали?
— Всё на месте… — бурчит дедушка.
— Ну а памятник Карамзину, всё там же, в Карамзин–ском садике? — допытывается Никита. — А овраг в центре города? А на месте ли река Свияга? — вопросы сыпались один за другим.
В темноте не было заметно, удивился ли батюшка от вопросами, задаваемых странным картавым голосом из глубины машины, с совсем не советской манерой разговора. Никита был удивлён такому повороту в разговоре больше, чем сам старичок. После возвращения его с семьёй в СССР из Франции в 1948 году, а ему было тогда 14 лет, их сослали в Ульяновск. Никита, молодой парижанин, пошёл учиться в вечернюю школу рабочей молодёжи и работать токарем на завод, в ночную смену. Отца, вернувшегося на Родину с иллюзиями и мечтами быть ей полезным двумя Сорбоннскими дипломами, арестовали здесь же в Ульяновске в 1949 году. После Сопротивления, пыток в Гестапо, Бухенвальда, Игорь Александрович Кривошеин оказался в тюрьме и лагере с обвинением в измене Родине.
«Будь ты проклят, Ульяновск!» — эти слова от Никиты я слышала часто. Страшные полуголодные годы, полные страха за жизнь отца. Неизвестность его местонахождения после ареста. Никита присутствовал при аресте отца дважды. Один раз — гестапо в Париже, второй раз в Ульяновске. Безысходность, болезни Нины Алексеевны, постоянный страх, что придут и за ними в любой момент….
Батюшка продолжал говорить: — «А когда этот вампир маленьким был, ведь никто в Симбирске из детей с ним играть не хотел, все его боялись. Он злой был. Драться любил, животных мучил, кошек вешал… посмотрите, ведь памятники ему ещё по всей России стоят. Плохо это! Пока они стоят этому антихристу, ничего хорошего не будет в стране. Кровушку этот вампир бронзовый у народа до сих пор выпивает, он от этой крови крепчает, наливается…»
Почему так случилось, что надо было приехать Никите за несколько тысяч километров, чтобы в чреве машины на заснеженной дороге услышать голос, который возвращал его пережитое? Главной темой ненависти дьякона было детство Ленина. Он сыпал подробностями, о которых лично я никогда не слыхала. Подозреваю, что многое, как всегда в таких случаях бывает, было народной легендой, но скорее в противоположность добрым рассказам о дедушке Ленине и кудрявом «мальчике–ангеле», глядящем со значка октябрёнка. Видимо сам рассказчик здорово в жизни натерпелся от советской власти, сдержать себя он не мог, заснеженные поля по которым мы ехали, отделяли Никиту от Потьмы всего несколькими километрами. В 1957 году Никита был арестован, почти год одиночки, потом Дубровлаг. В какой несчётный раз на краю смерти сохранилась семья Кривошеиных молитвами преподобному чудотворцу Серафиму Саровскому? Через все испытания, аресты, обыски, лагеря, эмиграции и реэмиграции хранится в семье медальон с частицами мощей (власов) Святого Серафима. Прислан этот медальон был Государыней в 1918 году из Тобольска в благодарность за помощь Александра Васильевича Кривошеи–на (деда Никиты), которую он оказал Государю Императору и его семье.
Начинался и заканчивался наш путь в Дивеево странно…
Мы вернулись во Францию, к себе домой и через несколько дней я увидела сон. Будто раздался звонок в дверь нашей парижской квартиры. Мы всем семейством сидим за столом, на нашей кухне и ужинаем. Я иду открываю дверь, на пороге с опущенной в смущении головой, стоит мой отец. Он подымает глаза, они полны слёз и при этом он виновато улыбается. Потом его тело отрывается от земли и как бы переплывает в нашу квартиру, потом на кухню. У него в руках маленький детский чемоданчик и одет он в незнакомое мне серое пальто.
