Карен Свасьян - …Но еще ночь
15.
Ответ на исконно русский вопрос «что делать?» приходит с неожиданной стороны. Ответу предшествует вопрос об опасности, самой опасной опасности, какую можно себе только помыслить. Мы тщетно стали бы искать её во всем спектре социального: от политики до экологии. Она лежит на самом видном месте и вызывающе проста. Спасать приходится не страны и народы, не природу и историю, а здравый смысл . Каких-то сто с лишним лет отделяют нас от реплики капитана Лебядкина у Достоевского: «Нужно быть действительно великим человеком, чтобы суметь устоять против здравого смысла». Сегодня мы повторяем это в обратной версии: «Нужно быть действительно великим человеком, чтобы суметь сохранить здравый смысл».
Москва, 27 июня 2007
Жиль Делёз: сейсмограф нового мира
Опубликовано в журнале «Пушкин», 1, 2009
1.
Почему-то рецензия на книгу Мириам Энгельхардт «Делёз как метод. Сейсмограф теоретических инноваций на примерах феминистического дискурса»[23]хочет начаться с неточного предположения: Жиль Делёз покончил бы с собой, по крайней мере, попытался бы наложить на себя руки, увидь он себя таким, каким его деконструирует Мириам Энгельхардт. Неточность догадки даже не столько в том, что он сделал это задолго до появления книги, сколько в том, что на него здесь как бы проецируется ницшевская аллегореза «базарных мух» , создавая впечатление, будто названная книга искажает и извращает его, а не (пусть вызывающе плоско) осуществляет. Но, даже уточненная, неточность не исчезает, а лишь сдвигается (сгибается) на задний план, в «похожую на туман размытость виртуальных образов»[24]; нет сомнения, что книге М. Энгельхардт, хоть и сослагательно, приписывается роль, которая ей и не светила бы, появись она в менее виртуальном и более устойчивом мире, том самом, разрушению которого шизоаналитик Делёз посвятил свою критически и клинически беспокойную жизнь и непобедимости которого он воздал-таки должное, решившись добровольно уйти из него: как раз в самый разгар столь лихо санкционированного им культурного беспредела. «Может быть, этот век станет однажды делёзианским» — интересно в этой фразе Фуко[25]то, что её мог бы сказать и Делёз — о Фуко; а еще интереснее то, что оба попали в глаз: сказали, как сглазили, то есть не просто сказали, а захотели, и не просто захотели, а накликали: в час, когда всем им, слепым вождям слепых, сподобилось снимать жатву с безответных и безответственных пространств послеялтинского мира. Конечно, было бы нелепо понимать «делёзианский век» иначе, чем по-делёзовски же: как конструкцию, хоть и предназначенную для многих — в идеале, всех — избранных (всех, как избранных), но всё же конструкцию, обойти которую удается и всегда будет удаваться тем, кто в восприятии вещей опирается не на идеологический имплантат сознания, а на — всё еще! — здоровые органы чувств. Плюрализм времен стар, как мир, но, по-видимому, никогда еще он не был таким до отчаяния очевидным, как сейчас; сшибленные вульгарным циферблатным временем в опцию «современность» , «мы» живем не только в различных настоящих, но и в различных прошлых и различных будущих, часто не имеющих ничего общего между собой. «Наша» готовность к диалогу есть готовность аутистов, заменивших старую гоббсовскую войну всех против всех миротворческой глухотой всех ко всем. Делёз мог еще дышать воздухом ненавистного ему платонизма, о котором клоны его в лучшем случае знают понаслышке, и, по-видимому, нам легче будет понять неточность, с которой началась эта «рецензия» , если мы скажем, что прошлое Делёза отличается от прошлого Мириам Энгельхардт тем, что в нем нет ни следа его самого, тогда как в её прошлом едва ли есть кто-нибудь еще, кроме него.
2.
Книга «Делёз как метод» написана просто, аккуратно и (сказал бы Ницше) «оскорбительно ясно», тем более оскорбительно, что содержанием её является хорошо придуманная и продуманная, а главное, стилистически удавшаяся сложность. «Сложность мысли Делёза генерирует радость объяснения» (с. 10). Надо представить себе двести с лишним страниц такой генерированной радости (к тому же в немецком сенсориуме), на которых от бедного пучкообразного, децентрированного, завернутого в собственные и чужие складки, псевдобарочного оборотня Делёза остаются даже не рожки да ножки, а тщательно разутюженные сгибы и дренированные очаги инфекции. Философия — продолжение войны иными средствами, и Делёз, изъясняющийся на языке Бисмарка, столь же ощутимо передает настроение Седана, как Гегель, пересказанный на языке Клемансо, настроение Версаля. Не секрет, что немцам нелегко писать о французах, как, наверное, еще нелегче французам писать о немцах, разумеется, за вычетом случаев, когда пишущий одной крови с теми, о ком он пишет (как, скажем, Юнгер с Риваролем или, обратно, Валери с Гёте). Делёзу, в этом смысле, не повезло с М. Энгельхардт куда больше, чем, скажем, Канту с Делёзом, причем дефектом (во французской оптике) обернулась здесь как раз типично немецкая добродетель; въедливость изложения такова, что смытым в мыслях француза оказывается их кружащий голову make-up, отчего мысли предстают во всей своей отталкивающей натуральности, совсем как та швейцарка из Берна, с которой у Казановы случился позорный физиологический сбой, потому что юное создание, по его словам, было слишком естественным, слишком лишенным кривляний и ужимок, чтобы быть привлекательным[26]. Неслучайно Делёз возвел несовершенство в ранг метафизического принципа, предпочтя совершенным платоновским идеям, отражающимся в несовершенных вещах, нексусы виртуальностей, взаимодействие которых необходимым образом предполагает некоторую нестабильность. Это напоминает другую историю, рассказанную пианисткой Маргаритой Лонг о Дебюсси. Молодую Лонг сбила однажды с толку угрюмость мастера после концерта какой-то знаменитости, на котором была исполнена, в частности, его сюита Pour le piano. На вопрос, что же именно ему не понравилось, Дебюсси ответил: «Он не пропустил ни одной ноты. Это было ужасно». И когда потрясенная Лонг воскликнула: «Но Вы должны были быть довольны, Вы, требующий точности в каждой ноте без какого-либо послабления», он буркнул в ответ: «О, но только не так, только не так». Сценка, как будто придуманная Делёзом или — для Делёза. В этом «не так» — скромное обаяние антифашизма, который должен быть ризомой, даже не корнем, того менее деревом (и уж никак не плодом), и всегда спешить, даже стоя на месте, чтобы не дать обнаружиться в себе «другому фашизму» . Впрочем, гвоздь книги М. Энгельхардт торчит не в «не так» этой, большей, её части, а в последних двух главках, ради которых, надо полагать, она и была написана. Главки называются: «Делёз в действии» (вариант: «Прикладной Делёз» — Deleuze angewendet) и «Делёз как метод качественного различения процессов изменения». Первая из них состоит из двух подглавок: «Социологический метод описания нового» и «Аффирмативное описание — теоретикоориентированный анализ», из которых последняя, в свою очередь, разделена на три части: «Бовуар и новое в фазе равенства», «Иригари, Сику и новое в фазе различия», «Батлер и новое в феминистическом деконструктивизме». Это презентация «делёзианского века» ad valorem как альтернативной параллели к «Книге Бытия»: настоящая vita non fascista в форме вызова Творцу мира сделать вещи мира иначе и лучше, чем это удалось ему.
3.
Цель книги сформулирована по всем правилам расфокусированной ясности академического жаргона: «методологизировать философию Делёза таким образом, чтобы она могла направлять социологическое исследование процессов качественного изменения» (с. 8). Жаргон не должен сбивать с толку, потому что «процессы качественного изменения» — это всё-что-угодно . Какие угодно процессы каких угодно качественных изменений; чем Делёз больше всего хотел быть, так это философом нового, причем не в качестве пассивного дескриптора, а как производитель. Надо было спешно устранять ляпсус одного учителя, упрекавшего философов в том, что они объясняют мир, вместо того чтобы его изменять. Над ляпсусом потешался уже другой учитель (Хайдеггер): прежде чем изменять мир, надо же объяснить его, чтобы знать, что́ именно изменяешь. Чудеса и второе дыхание поумневшего в эпигонах марксизма — шестьсот шестьдесят шестой тезис о Фейербахе: философы должны понимать, как возникает новое, чтобы научиться генерировать новое; можно было бы кашлянуть в кулак, с учетом мафусаилова возраста этого тезиса, а при особом душевном настрое и уловить за спиной модника-производителя специфический запах серы. «Народец! Чёрт меж них, а им не догадаться: / Хоть прямо их за шиворот бери». Какие именно конкретно «процессы качественного изменения» имеет в виду М. Энгельхардт, выясняется уже к концу книги, в главке о «прикладном Делёзе» , инновационная техника которого блестяще выдерживает экзамен феминистического дискурса: на примерах архаической первопроходки, selfmade woman Симоны де Бовуар, еще двух мужественных современниц, сделавших всё, чтобы ничто не напоминало больше о современницах женственных, и, наконец, последней, самой инновационной, постфеминистской, постфукоистской, постделёзианской, цифровой, американской Джудит Батлер. Как это происходит, демонстрируется на последовательном проведении материала через восемь пунктов (с. 184), в основе которых лежат следующие выделенные курсивом «понятия из философии Жиля Делёза» (сам Делёз, как известно, считал задачей философии «творчество понятий» ). Сначала это какое-то новое восприятие , из которого реконструируется некая встреча; встреча , в свою очередь, оказывается знаком определенных условностей и вызывает к жизни новые проблематизации ; постепенно становится ясным, какими привычными восприятиями и смысловыми связями приходится жертвовать (разрыв) , и по отношению к какому смыслообразующему порядку совершается измена (по какому «ложному» выбору объекта она опознается). Короче: на толику виртуальности насаживается целый порядок актуальности, потому что вокруг нового восприятия образуется меньшинство , а в самом меньшинстве страстный союз , после чего начинается творческий процесс образования новой теории, или внезапно возникающего различия , которое и есть новое , как конституированный предмет или новая сущность. — В этой тарабарщине закодирован век Делёза с его техникой каких угодно разрушений и каких угодно созиданий. Нужно лишь различать за выделенными курсивом концептами их реальный повседневный смысл, чтобы осознать случившееся. Гастон Башляр необыкновенно метко сформулировал однажды суть новой научной философии: если прежде наука действовала по принципу как если бы , то принцип, по которому она действует сейчас: а почему бы нет [27]. Тут не только весь Делёз, тут вся рать. А почему бы не устроить выставку фекалий в каком-нибудь престижном музее искусств (сначала — профилактически — искусственных, а потом и настоящих)? Чем не «новое восприятие» , под знаком которого происходят встречи и возникают новые проблематизации , приводящие к разрыву с прежними смыслами и образованию меньшинств, страстных союзов и т. д., после чего рукой подать до нового конституированного предмета, а то и новой сущности искусства, отрицание которой будет грозить вам зачислением в фанатики-фундаменталисты или, если по максимуму, в фашисты!
