Александр Семченко - Молодежь семидесятых
Помню первое членское собрание. После служения я вышел под кафедру и сказал: «Братья и сестры, сейчас будет членское собрание». Старушки и другие члены церкви послушно садятся. Михаил Яковлевич опять выбегает на кафедру и говорит: «Нет–нет, братья–сестры, собрание закончено. Расходитесь».
Я выскакиваю под кафедру: «Нет–нет, сейчас будет членское собрание. Кто хочет, тот пусть останется». Народ в основном остался. Ко мне спустился Михаил Яковлевич и мы, как могли, обсудили повестку дня. Так путем открытого неповиновения мы пробивали свои права. После этого членские собрания стали проводиться регулярно, и на них решались самые важные вопросы.
После приезда Евгения Гончаренко в церкви был образован третий молодежный хор. Два уже было. Первым руководил Ткаченко, вторым хором руководил Валерий Никифорович Крошкин, он оставил добрую память о себе в Московской церкви. Он занимался ремонтом органа, звуковым сопровождением в церкви. У него был свой кабинет, полный аппаратуры. Мы иногда к нему приходили во время служения. Отношениями с ним молодежь дорожила. Я сам играл во втором хоре на кларнете и пел. Самая активная молодежь потом перешла в третий хор. Гончаренко поставил условие: его хористы подчиняются только ему как регенту и никакому другому музыкальному служителю. Третий хор, чисто молодежный, просуществовал довольно долго. Пел он нечасто, в основном по праздникам. Но был очень популярен. Это и заслуга Жидкова в том числе.
Мы старались найти слабые стороны и в нем, чтобы поставить другого, более лояльного молодежи, пастора церкви. Многие знали, что Жидков грешил привязанностью к алкоголю. На людях он никогда это не проявлял. В Салтыковке, где он жил, люди знали про этот грех. Позже, когда он уже перестал был пастором, верующие предали его публичному осуждению. Наши усилия все‑таки привели к его отставке. Перед самой Перестройкой мы смогли заменить его на Логвиненко. Но, как я уже говорил, новый пастор сумел свести на нет всякую молодежную активность. Жидков говорил нам, что мы еще увидим нового пастора на деле. И он оказался прав. При всех плюсах и минусах его время, в которое Жидков был пастором, вспоминается как очень интересное. Позже Жидков руководил распределением гуманитарной помощи.
Незадолго до смерти мы с Епишиным посетили его дома. Вспомнили прошлое, выразили сожаление о том, что наши отношения были не столь дружескими, как хотелось бы.
ГЛАВА 13. Тюремное преследование
Тюремное преследование 60–70х никогда не прекращалось. Касалось оно в основном Совета церквей, того что называлось «незарегистрированным братством» или «инициативниками». Поскольку мы дружили со всеми, включая все руководство, то их преследование касалось и нас. Мы приобретали определенный опыт. Встречали некоторых братьев из тюрьмы. Видели, как делает это молодежь. Цветы, специальное богослужение, воспоминания о пережитом, благодарности Богу за возвращение… И новые узы, которые не заставляли долго ждать, ведь вернувшиеся из тюрьмы не собирались менять свою жизнь и отойти от служения. Как правило, это был образец стойкости и последовательности. Я хорошо помню несколько сроков Петра Васильевича Румачика, ныне здравствующего, и вернувшегося опять в незарегистрированную церковь из автономной церкви.
Образцом несгибаемости служил Редин Анатолий Сергеевич, живший в Рязани, и многие другие братья. Я уже упоминал, как молодежь проходила процесс освящения, практиковавшийся среди верующих Совета церквей. Анатолий Сергеевич был в свое время единственным известным нам служителем, не боявшимся молиться за одержимых и безнадежно больных. К нему «не зарастала народная тропа», его многодетная семья из‑за этого страдала, поскольку изо всех краев нашей необъятной Родины к нему ехали нуждающиеся, и он никому из них не отказывал в молитве за исцеление, в том числе и за одержимых, что само по себе довольно страшное зрелище. Он был поместным служителем Рязанской церкви. Он был замечен руководством Совета церквей, и его избрали на какую‑то ответственную должность — что‑то вроде благовестника. После этого он стал ездить по другим городам вместе с другими руководителями (с П. В. Румачиком и М. И. Хоревым). Они молились над молодежью втроем. Я запомнил это обстоятельство. Участие в молитве руководства Совета церквей вызвало негативную реакцию среди руководства нашей церкви, тем более среди внешних, которые испугались того, что наша молодежь может примкнуть к молодежи из нерегистрированных церквей.
Хочется сказать несколько слов об исповедании, которое практиковал Редин. Он долго беседовал с каждым из верующих, иногда по два часа и более, если был особо трудный случай. Он досконально расспрашивал о личной жизни семьи или отдельного молодого человека или сестрички. Он пытался докопаться до сути духовной проблемы. Вопросы касались в основном интимной жизни, предохранения — всего, что было запретной темой и практически не обсуждалось в наших кругах. Такие разговоры у многих поначалу вызывали культурный шок. Но человек раскрывался, находились проблемные точки, которые, как правило, и были источником болезни или неправильных отношений с Богом. Потом следовала молитва. И если человек просил об исцелении от болезни, то молились и об этом.
Анатолий Сергеевич считал, что главное — не исцеление тела, а исцеление души. А уж как решит Бог с телом человека — другая проблема. Это мне запомнилось на всю жизнь как образец правильного служения в протестантской среде.
Служение Редина было поддержано руководством Совета церквей. Правда, они осторожно относились к его практике экзорцизма. Они не обладали теми же способностями что Редин. Помню собрания с их участием в Брянске, когда присутствовало несколько одержимых: кто‑то бился в конвульсиях, кто‑то кричал. Видя эти проявления бесовского духа, верующие с особым рвением молились. И сила Божья как никогда мощно проявлялась на таких собраниях. Одержимость проявляется там, где сила Божья. Редин молился сам, с группой братьев. Действие Бога было наблюдать очень интересно, но и страшно. Мы, молодые, чему‑то научились и потом практиковали в своей жизни.
Редина арестовывали несколько раз. После очередной отсидки он не вернулся в Совет церквей, а зарегистрировал отдельную автономную церковь и стал собираться с братьями и сестрами отдельно. Мне это показалось странным. Я уже тогда догадывался о проблемах, царящих в Совете церквей. Были там серьезные разногласия, и решение Редина было продиктовано и этим, а не только страхом очередного ареста. Тем не менее регистрация автономных церквей, вышедших из Совета церквей, началась повсеместно. Само движение автономных церквей началось, скорее всего, с Иосифа Бондаренко в Риге. Потом началось движение автономной церкви в Киеве под руководством Величко. С Иосифом Бондаренко я довольно долго дружил и хорошо его знал.
Таким образом наша молодежь прикасалась к узам и гонениям. Мы старались поддерживать и узников: собирали для них теплые вещи, и оставшихся на свободе служителей Совета церквей: закупали бумагу для издательства «Христианин». Но узы как таковые нас обходили стороной. Впервые опасность отправиться в тюрьму возникла, когда мы уже печатали большое количество литературы: в основном песенники и другую вспомогательную литературу. Печатать Библию у нас возможности не было. Конечно, ищейки КГБ не могли пройти мимо такой деятельности.
Первым был арестован Василий Палий, который как раз и печатал сборники. Не знаю где и как — качество было еще то. Однажды к нему нагрянули с обыском, нашли большое количество еще не вывезенной литературы и посадили. Это была первая посадка среди наших. Это были уже 80–е годы, самое начало. Палий не назвал ни одного имени. У него был адвокат, выбранный им, а не данный государством. Он получил два года, которые не досидел и вскоре вышел. (Это был не первый его срок, до этого он отсидел 10 лет). Он из Молдавии переехал в Москву, женился на женщине старше себя, оставив первую жену и детей. Он объяснил свой поступок тем, что она не сохранила ему верность во время его тюремного заключения. Но Бог ему судья. Он сам уже умер, а его вторая жена живет в Подмосковье.
Вслед за Палием с обыском пришли к Александру Комару в квартиру. Думаю, что вычислили путем подслушивания телефонных разговоров. Палий имел неосторожность поговорить с Александром по телефону. У Комара при обыске нашли определенное число нераспространенной литературы. Он тоже был арестован. Он тоже был стоек и не выдал никого. Его родители трудно переносили заключение сына. Кроме него, у них еще была дочь Нина.
Из всей тройки, причастных к нелегальному изданию книг, на свободе остался только я. Год–полтора я еще был на свободе. Дальше началось самое интересное. Родители сидевших были очень удивлены тому факту, что руководитель подпольного издательства на свободе, а их дети сидят. Начались закулисные разговоры, намеки, которые никого не привели бы в восторг, я — не исключение. Уже закрадывалась мысль: посадили бы что ли и меня, чтобы не выглядеть предателем. Но несмотря на не снижающуюся активность меня не сажали. Но дождался и я. Однажды мне позвонил мой «опекун» из органов госбезопасности, Сергей Николаевич, и сказал: «Можешь собираться, у нас есть на тебя материал». Мне же всегда казалось, что такого материала было предостаточно и посадить меня можно было и раньше. Тут же позвонил мне мой знакомый, которого я когда‑то попросил напечатать 300 библейских словарей Нюстрема. Он распечатал, мы эти словари переплели и распространили: что‑то продали, что‑то раздали. 300 словарей — это по весу примерной тонна готовой продукции. Отксерокопированные страницы надо было сложить, сшить и переплести — что было делом весьма трудоемким. К этому была привлечена практически вся моя группа. Под пение молодежных песен они складывали эти листочки один к одному, брошюруя их в книжечки. Из книжечек составлялся том, который мы распространяли между частными переплетчиками. Так получались готовые книги, совсем не похожие на оригинал. Но это были хорошо читаемые ксерокопии. Копировальная техника к тому времени уже имелась в некоторых институтах. С одним оператором множительной техники мы заключили сделку. Но через некоторое время его вычислили. Он пришел ко мне и сказал: «Саша, прости меня. Я не герой, я тебе сдал. Мне сказали, что либо я сам сяду, либо дам показания на заказчика». Они знали, что заказчик — я. Против меня было возбуждено уголовное дело, которое называлось «Изготовление и хранение литературы в больших количествах с целью извлечения прибыли с применением наемного труда». Обвинение звучало так — «занятие запрещенным промыслом». Запрещения мы не видели, но статья звучала так. Адвокат никак не мог взять в толк, почему сажают заказчика, а не исполнителя. Судьи и следователи над такой наивностью смеялись. Но одна судья, выслушав доводы адвоката, тоже не поняла, почему сажают заказчика и отправила дело на доследование — к нашей общей радости. Дело вели следователи из Брежневской прокуратуры (район Москвы на Юго–Западе). Не знаю, почему дело оказалось там — я жил совсем в другой районе — в Дзержинском. Сотрудники госбезопасности написали протест на решение судьи. Дело передали другому судье. Он был более понятливый и из четырех возможных лет мне дали три года. Учли, что я — отец пятерых детей, жена ходила беременная шестым. Со всех мест работы были хорошие отзывы. Но дело было сделано, на оглашение приговора 24 января в 1984 я пришел в теплых вещах : телогрейке, в сапогах, с 10 кг провианта, готовый к отсидке — трем годам общего режима. Милиционер отвел меня в направлении, котором я еще ранее не ходил. Заперли в каморке–одиночке. Я сел и начал про себя молиться: «Господи, вот и начались мои тюремные приключения, мои университеты, которые мне нужно пройти». Но об этом в следующий раз.
