Леонид Сурженко - Буддизм
В Новом Завете также практически отсутствуют какие-либо космогонические сведения. Это, скорее, практическое руководство, чем энциклопедия христианства. Видимо, и Христос, и Будда сходились в одном: Вселенная непостижима для человека, и попытки понять её лишь введут в заблуждение слабый человеческий разум. В самом деле, и ранний буддизм, и раннее христианство – религии исключительно практические, это религии действия, это инструкции. В ранних буддийских текстах (Сутрах), как в Новом Завете, нет ответов на многие вопросы, которые освещались затем в трудах поздних подвижников буддизма и христианства. Можно, конечно, считать это издержками рождения, когда новорождённая религия ещё не успевает «обрасти» комментариями и догматикой, но возможно, что в этом заключён другой смысл: все эти аспекты имеют вторичный смысл, они не имеют решающего значения и только отягощают подвижнику путь к истине. Не зря же Христос так осуждал книжников и фарисеев, которые считались умнейшими людьми своего времени, и утверждал, что знание сие будет закрыто для мудрых и откроется младенцам. Будда также вёл постоянную борьбу с индийскими мудрецами ортодоксальных школ, насмешливо называя их «изучающими Веды». Однако нельзя не признать, что в общем Будда гораздо охотнее пускался в объяснения различных жизненных явлений, чем делал это Христос. Придавая первостепенное значение душе, а не телу, Спаситель учил жизни духовной, оставляя на заднем плане жизнь земную, жизнь телесную. В то время как Будда никогда не игнорировал обычную жизнь. До нас дошли многочисленные советы и поучения Гаутамы, в которых он предлагает различные способы практического улучшения жизни простого человека. Будда учил строить оросительные каналы, сажать вдоль дорог деревья, дабы путникам было где отдохнуть в дороге. Сам великий аскет и подвижник, Будда не призывал исключительно к монашеской жизни. И это ясно видно хотя бы из его назидания купцу Анатхапиндике:
«Я говорю тебе, сохрани своё положение в жизни и ещё усерднее приложи своё умение к делам твоим. Не жизнь, не власть и не богатство делают из человека раба, но лишь его привязанность к жизни, власти и богатству. Бикшу, уходящий от мира, чтобы вести жизнь бездеятельную и беззаботную, ничего не достигает. Ибо жизнь в лености есть отвращение, и немощь силы должна быть презираема. Учение Татхагаты не требует, чтобы человек непременно избрал бездомие или же отрёкся от мира, конечно, если только он не чувствует к этому призвания. Но Дхарма Татхагаты требует, чтобы каждый человек освободился от иллюзии самости, очистил своё сердце и отказался от жажды к наслаждениям и вёл праведную жизнь.
И чтобы человек не делал – будь он ремесленником, купцом или воином или удалится от мира и посвятит себя молитвенному созерцанию, – пусть он вложит всё своё сердце и прилежание в свою работу, пусть он будет усердным и деятельным. И если он будет как лотос, который растёт в воде и тем не менее, остаётся не тронутым ею, если он будет биться в жизни, не питая зависти и ненависти, если он будет вести жизнь не для услаждения самости, но лишь для истины, тогда радость, мир и благодать, несомненно, пребудут в сознании его».
В христианстве приоритет духовной жизни выделяется более рельефно. Помните известную встречу Христа с богатым юношей, вопрошавшим, Учителя, как спастись? Христос повторил ему ветхозаветные заповеди, но, услышав, что юноша строго соблюдает их, дополнил: «Если хочешь быть совершенным, пойти, продай имение своё и раздай нищим; и будешь иметь сокровище на небесах; и приходи и следуй за мною». Огорчение юноши, обладавшего немалым богатством, вполне понятно, понятно и огорчение учеников, в страхе вопрошающих Спасителя: «так кто же может спастись»? В ответе Иисуса кроется главное отличие христианского учения от доктрины буддийской: «Человекам это невозможно, Богу же возможно всё». Как видим, если в частностях можно найти точки соприкосновения этих двух религий, то в главном, а именно в способе спасения различие кардинальное. Невозможно спастись человеку самому, своими силами, утверждает христианское учение. Это подобно тому, что сам человек вытащит себя за волосы из трясины. Будда же утверждает, что спасение возможно лишь личными усилиями, что, естественно, очень импонирует людям, уверенным в себе, привыкшим полагаться только на себя, на свой разум. С христианской же идеей полного ничтожества пред лицем Божиим смириться намного труднее.
О своей же роли Будда говорил достаточно скромно: «Я говорю своим ученикам: «Вот Нирвана, вот путь к ней». Наставленные мною, из них небольшое число достигают, другие нет. Что могу я? Благословенный есть лишь указатель пути». Какая печаль звучит в этих словах! «Ни один человек не может спасти своего близкого. Зло, содеянное человеком, пятнает лишь его самого. Зло, избегнутое им, не коснулось лишь его. Чист и нечист каждый лишь сам для себя. Человек не может очистить другого». Но не только человек – но и сами Достигшие, Татхагаты, не имеют спасительной силы: «Вы сами должны сделать усилие. Татхагаты – единственные учителя». Таким образом, человеку нечего рассчитывать на помощь со стороны Высших сил, он остаётся один на один со всей вселенной, и всё его оружие – лишь знание, заповеданное ему Буддой. Идея Спасителя глубоко чужда буддизму как религии. И хотя самая известная буддийская школа, Махаяна, обожествляет Будду, и учит обращаться к нему с различными просьбами, веря, что Будда может помочь, однако учение самого Благословенного отрицает такой подход. Своё личное влияние Будда отрицал; но он признавал спасительную силу за своим учением. Будда говорил: «Учение спасает не потому, что Будда его даёт, а потому, что оно есть освобождение. Ученик, следующий за мной, держась за конец моей одежды, далёк от меня, и я от него. Почему? Потому что этот ученик не видит меня. Другой живёт за сотни вёрст от меня и, тем не менее, близок мне, а я ему. Почему? Потому, что этот ученик понимает учение; понимая учение, он понимает меня». Не так ли говорил Христос, отвечая книжникам: «Хорошо пророчествовал о вас, лицемерах, Исайя, как написано: «люди сии чтут Меня устами, сердце же их далеко отстоит от меня». Как видим, двух величайших Учителей мира заботило одно и то же…
Решение царевича покинуть дворец крепло изо дня в день. Про себя он давно принял решение, а приняв, с решительностью присущей его характеру, сообщил об этом отцу.
Нельзя сказать, что Шуддходана был очень удивлён, заслышав слова сына. Наоборот: он ждал и опасался этих слов со дня рождения царевича. Уж слишком свежи в его памяти были предсказания брахманов, Аситы и бродячих отшельников. Да и сам царь вовсе не был слепым: он прекрасно видел, что царевич не проявляет никакого желания управлять государством, и все его помыслы устремлены в небесную высь. Что же делать? Однако он не был бы отцом, чтобы не попробовал отговорить сына от его безумной затеи. Что угодно, лишь бы он остался во дворце. И теперь Шуддходана рассыпался в обещаниях и просьбах, уговаривая Сиддхартху остаться.
Сиддхартха слушал отца молча. Он очень волновался. Да, его решение было твёрдым, однако негоже расстраивать отца, идти наперекор его воле. Да и отец его был искренне убеждён, что желает сыну только блага. Жестоко было ослушаться его, но глупо было бы поддаться на его уговоры.
Заметив замешательство царевича, Шуддходана удвоил своё красноречие. Видимо, царевич всё-таки задумался, засомневался в правильности своего решения. Может быть, ему на самом деле удастся отговорить его.
Царевич не секунду отвернулся, пытаясь скрыть волнение, явно проступившее на его тонком красивом лице. Затем, собравшись с силами, вновь обернулся к отцу:
– Отец! Я внемлю твоим доводам. Может быть, жизнь во дворце – и есть мой удел. И я останусь здесь. Однако пообещай мне, что своей царской властью, своим могуществом ты сделаешь так, чтобы я никогда не болел, чтобы старость не пришла ко мне, чтобы смерть не забрала меня и моих близких. Если в твоих силах сделать это, мне незачем становится отшельником…
Царь, обрадованный началом разговора, и тут же, как холодным душем, ошарашенный последними словами сына, потерял дар речи. Глаза его наполнились слезами… Наконец он взял себя в руки, подошёл к окну, и, глядя на сад ничего не видящими глазами, произнёс:
– Нет, сын… Ничего этого я обещать не могу. И не может никто… Иди. Если твоё решение твёрдо, я не стану препятствовать.
Царевич бросился к отцу, крепко обнял его. В его глазах стояли слёзы…
– Иди… – повторил Шуддходана, – только не забывай, чей ты сын. Не забывай своего отца, Сиддхартха…
Царь Шакьев плакал. Плакал, наверное, единственный раз в жизни. Он сжимал в своих объятиях родного сына, которого некогда носил на руках, каждый шаг которого радовал его сердце. Его Сиддхартха, его милое дитя, покидал его. Царь не тешил себя иллюзиями. Он знал, что для тех, кто становился отшельником, не было ни друзей, ни родных. Он знал, что тот, кого он сжимает в своих объятиях, – уже не его Сиддхартха. Милый малыш, так любивший играть на руках у своего отца, умер. Умер сегодня. В этот солнечный прекрасный день Шуддходана потерял своего сына.
