Алексей Карпюк - Вершалинский рай
Даже смерть меня не пугала. А чего бояться?
Меня после смерти ожидал рай — житье, как у дачников из Гродно или Белостока, что наезжают летом в село: ни тебе уроков, ни пастьбы коров, ходи себе в трусиках среди синеватых султанов глянцевитой куги у речки, лови улиток, гоняйся за кузнечиками с их блестящими крылышками из целлофана да ешь сколько хочешь шоколада и конфет в серебряных обертках.
Когда меня порой обижали родители, я мечтал поскорее умереть. Вот будут рыдать, вспоминая, как меня обидели, — и пусть!..
В Альяша я поверил с радостью.
В воображении мне рисовался хрустальный дворец. Он сверкал, как глыба льда морозным утром. В роскошном этом дворце я видел пророка — могучего Илью Муромца, справедливого и доброго. Он парил на ковре-самолете из комнаты в комнату, с одного этажа на другой. Над его головой сиял золотой венчик нимба, будто ловко пущенное дядей Николаем, братом мамы, колечко дыма из папиросы. Вокруг порхали голенькие ангелочки и горстями разбрасывали огненные искорки. Огоньки эти шипели и разлетались во все стороны.
Поэтому от новостей, пришедших из Грибовщины, жить стало куда интереснее.
2Я жадно ловил слухи об Альяше. А говорили о нем у нас каждое утро, каждый день и каждый вечер.
Больше всех о событиях в Грибовщине знала Нюрка, которая ходила из дома в дом и всем ткала ковры — зарабатывала сестрам на приданое.
Родом Нюрка была из беловежского села Забагонники. В курных избах этого бедного села, где не продохнуть от чада, ни к чему не прикоснуться из-за копоти, быть бы Нюрке худой, как смерть, и черной, как трубочист. А она, наоборот, была на диво здоровой и краснощекой. Ее сатиновая кофта сияла снежной белизной и вышитыми, будто только что сорванными, васильками. Влажные белки ее синих-синих, как у мамы, но более крупных глаз блестели, точно вымытая эмаль на новой кастрюльке. Из-под берд, которыми она проворно дергала, легко, будто сами собой, рождались чудесные узоры — зеленые, желтые, бордовые олени, птицы, кубики, цветы…
Неземная белизна вышитой кофты, блеск эмалированных белков и смазанных коровьим маслом волос, ее мастерство постепенно убедили меня, что Нюрка святая. Я терялся в ее присутствии.
Чаще всего я забивался в темный угол и неотрывно глядел оттуда на девушку-ангела, упивался звуками ее голоса и ее обликом. А женщины, склонившись над кроснами, в это время говорили о рае.
— Мама моя говорят: «Пока перезимуешь, так промерзнешь, что летом не верится — неужели вытерпели?!» — монотонно тянула Нюрка. — А в раю всегда тепло, как у нас на Петра и Павла, зиму и лето можно без рукавов ходить. Только не каждый туда попадет, апостолы за этим следят строго.
— Говоришь, строго? — не то шутя, не то всерьез переспросила мама.
— А то как же! Туда каждому хочется! Мама моя обязательно попадут. Ни одного богослужения, ни одного поста не пропустят, плохого слова не сказали в жизни своей, ножа в руки не взяли в воскресенье!.. А я о-очень уже грешная! О-ой, какая грешница!.. Все хорошо у меня, хорошо идет, а потом и сама не знаю, как наемся без меры или обговорю девчат своих… Не, не вслух, никто не слышит, да ведь все равно!
— Так зачем ты так, Нюрочка?
Девушка с сожалением вздохнула:
— Верно, сатана подбивает, а я поддаюсь.
— И никак не можешь сдержать себя?
— Ох, ни в какую! И молюсь, и наказания себе придумываю, а все напрасно!
Я точно знал, за что попадают в рай. За убитую змею бог отпускает сразу четыре греха. За посеченную крапиву под забором — пять. За помощь старому — один. А не послушаешься родителей — прибавляется пять грехов. Напаскудишь в речку — два греха. Бросишь на землю кусок хлеба — три. Все грехи прощаются сразу, если убьешь полевую жабу. Но ведь она ведьма! Попробуй, убей! Пока ты целишься в нее камнем, она может наслать чары и умертвить твоего отца или мать…
Я вел точный учет своим промашкам. Учитывал каждого убитого в лесу гада, посеченную на селе крапиву и внимательно следил, чтобы сумма добрых поступков всегда превышала дурные. Такой баланс твердо выдерживался, и не пускать меня в рай у апостола Петра не было оснований.
Приятнее всего было фантазировать, как мы с Нюркой парим в облаках. Светит солнце, на высокой ноте звенят пчелы, озабоченные шмели задом выползают из цветков, клекочет аист на тополе у реки, а его аистята с еще черными клювиками пробуют крылья.
— …В прошлом году у нас тоже обновилась, — откусив нитку, говорила уже о другом Нюрка. — Спаситель обновился. Развесила я белье на заборе, вернулась домой — что-то на всю хату сияет!.. Мы с мамой глядь, а это икона горит на всю хату! Альяш их нам две подарил — маме и тату. Богатые такие, фа-айные, и под стеклом обе! Благословил и говорит: «Вот вам на всю жизнь: тебе спаситель, а тебе, Ганна, Заблудовский Гавриил…»
— А почему они все обновляются, скажи мне, Нюрка? — все так же полушутливо, полусерьезно поинтересовалась мама.
— Это, тетя, божья тайна! Такая есть сила господня!
— Есть, говоришь, сила?
— А как бы вы хотели?.. Все-таки святой лик! Или иногда на человека сойдет сила божья, и он сам тогда не знает, что говорить будет. Как на Альяша. Ему так дано, что он всех видит насквозь, всем на грехи указывает, аж жутко, как он предан богу и служит правде! Я сама видела! Какая-то городская молодка подошла под благословение, а Альяш ей: «Ты волосы не свои, подвитые, сними! И шпильки выкинь! Думаешь, обманешь кого, блудница?!» А она и правда косы чужие так файно подвила себе, что не сразу и разберешь… И так, тетя, он каждому в глаза прямо и скажет — кому про блуд, кому про обман какой…
Женщины помолчали.
— Что-то нашей Химки давно нет, — вспомнила мама. — Которую неделю в Грибовщине молится. И хозяйство запустила, картошка заросла, пришлось за нее окучивать… Неужели так там и останется?.. Кто же землю-то ее будет обрабатывать? Тут со своей едва управишься!
— У жен-мироносиц там работы хватает. Наши девчата из Забагонников тоже пошли! Одной наши парни марш сыграли на вечеринке, а другим некуда было себя девать…
Нюрка вздохнула, подняла голову над основой и задумалась.
— Альяш берет их в святые девы. Вот вытку вам ковры, тоже пойду…
— Неужели пойдешь и ты в Грибовщину? — встрепенулась мама и покачала головой не то с осуждением, не то с сочувствием.
— Как же не пойти, тетя Маруся! Нашим девчатам файно там! Только много псалмов надо разучивать да петь потом, но сами подумайте — разве это работа? Живут себе на всем готовеньком, в тепле всегда… Можно было бы и в Белосток или в Гродно идти служить к панам, но в Грибове все же легче и ближе к богу…
Меня будто обухом стукнули.
«А как же я?..» Ощущение невосполнимой утраты пронзило сердце.
Некоторое время только постукивало бердо да со свистом прошивал челнок натянутые нитки.
— Скоро, тетя Маруся, Илья будет проезжать через ваше Страшево.
— Серьезно? Откуда ты это взяла?
— Вот увидите. Я знаю, что говорю.
— Зачем же его черт понесет сюда?
— Так ему бог указывает! Господню тайну нам, грешным, не понять.
— Не понять?
— Куда там! Легче травинки, зерна мака и песка посчитать, а дел его не постигнешь вовек!
3Село постепенно стало лихорадить от вести, что вот-вот сюда заявится сам Альяш. Бабы только и говорили об этом событии. Мужики грозились подстроить пророку какой-нибудь фокус.
— Пусть, пусть только припрется! — недобро блестели глаза отца.
— О-о, тут ему не какие-нибудь Праздники или Рыбалы! — поддакивали мужики. — Больше соваться в Страшево не захочет!
А жены их ждали святого, как архиерея. Даже собрались на совет. Тетка Кириллиха предложила устлать улицу полотном. Обсудив предложение, женщины сошлись на том, что и тут не обойдешься без мужей: не разрешат, не такие теперь пошли мужчины!
— Ах, да что мы говорим! Дети сбегают в ольшаник и наломают веток! — нашла выход Сахариха. — Верно, хлопцы?
— Налома-аем! — с радостной готовностью отозвались мы.
— Вот и хорошо!
— Листва еще молодая, пахнет!..
— Ну и ладно! — согласилась Кириллиха. — Выстелем дорогу зеленью, еще как файно будет!
Но пророк прибыл в село так неожиданно, что нам было не до веток.
— Приехал! — вмиг облетела село новость.
Бабы высыпали на улицу и замерли. Стали собираться и мужчины. Мы с братом как раз возвращались из школы, подошли к сборищу, глядели на святого круглыми глазами.
Удивляться действительно было чему. Это взрослого можно убедить, что подсунутая ему солома — сено, с детьми такой номер не пройдет.
В повозке сидел сухонький старичок с длинной бородой, тусклыми глазами. На нем была домотканая свитка, холщовые, порты да обычные крестьянские сапоги, ни разу не чищенные, со стоптанными каблуками и покривившимися задниками.
