Ян Добрачинский - ПИСЬМА НИКОДИМА. Евангелие глазами фарисея
Зима была на исходе, а я все еще колебался: идти к Нему или нет. Наконец, дожди прекратились, впереди замаячили Праздники. Я сказал себе, что Он наверняка прибудет в Иерусалим, поэтому нет нужды искать Его в Галилее. И Он, конечно, пришел. Но Его пребывание здесь было таким кратким, что я узнал об этом, когда Его уже и след простыл. Он прибыл с толпой галилейских богомольцев и с ними же ушел обратно. Здесь, в Иудее, Он не слишком решителен: возможно, опасается судьбы Иоанна. Своим Он доверяет, но Храмовому окружению старается не вставать поперек дороги. Однако перед тем, как отбыть, Он сотворил такое, о чем до сих пор говорит весь город. В самом деле, не понимаю, что Он за Человек! В Нем сочетаются осторожность и дерзость, рассудительность и в то же время склонность к безумствам. Вот послушай. Тебе известно, что в одной из наших Овечьих купален на Везефе ежегодно в дни Праздников происходит такое чудо: вода вдруг начинает бурлить и пениться, и тот больной, который первым успевает в нее войти — тотчас выздоравливает. Ты меня, конечно, сейчас спросишь, почему же я до сих пор не отнес туда Руфь? Но ты только представь себе этот притвор, переполненный беднотой и нищими… Нет такой болезни, с которой бы ты там не столкнулся. Каждый камень пропитан потом, гноем и мочой, мухи носятся тучами, облепляя глаза, нос, рот. Лежащие там бедняки ждут не дождутся наступления чуда: едва лишь вода шелохнется, они разом бросаются в нее, толкаясь и давя друг друга. В такой момент никто из них не остановится перед тем, чтобы убить ближнего, вставшего у него на пути.
Я принадлежу к людям, которые не умеют толкаться и караулить момент, чтобы обойти других. И дело не в том, что я так уж щепетилен по отношению к ним. Буду с тобой откровенен: если бы я мог купить себе доступ к воде, я бы не колеблясь сделал это. Мне думается, что у меня есть большее право на это чудо, чем у большинства из гнуснейших греховодников, лежащих там. Но бороться за место, за первенство? На это я не способен. Вот тут–то я и начинаю сам себя убеждать, что еще неизвестно, удастся ли мне в такой давке вовремя поспеть в воду. К тому же и Руфь может подхватить там какую–нибудь мерзость… Как я уберегу ее от столкновения с больными, один вид которых наводит ужас? Кто гонится за чудом, тот должен все поставить на карту. Я же не люблю рисковать. Такого рода решение не для меня. Предпочитаю действовать не торопясь, соблюдая меру и не теряя рассудка.
Итак, Иисус пошел в купальню. Он всегда умеет затесаться в самую мерзкую, самую грязную, самую отталкивающую компанию. Он ходил между людьми, дышавшими болью, нетерпением и завистью к тем, кто сумел занять лучшие места поближе к берегу. Наконец, Он остановился рядом с человеком, который, по всей видимости, давно болел и многие годы безуспешно тщился вовремя кинуться в воду. Учитель часто так поступает: останавливается рядом с кем–то, кто и не звал Его, задает вопросы, не нуждаясь в ответах… Он обратился к больному: «Хочешь быть здоров?» Тот, естественно, немедленно принялся выборматывать все свои жалобы: «Да кто же не хочет? Я уж сколько лет лежу… И что с того? Не могу… Нет силы в ногах. Никогда не успеваю. Ох, эти злые люди… Видно, так и придется умереть. Вот бы Ты, Равви, постоял около меня, а когда вода тронется, скоро меня бы туда и снес… Да уж знаю, что Ты не захочешь… Такая уж моя судьба…» Он бормотал что–то в этом роде, как всякий, для кого болезнь срослась с жизнью и заслонила весь мир. Но Иисусу словно надоели эти сетования, и он прервал их, коротко бросив: «Встань, возьми постель твою и иди…» И больной встал! Тотчас встал на ноги, закинул за плечи то, на чем лежал, и пошел. Он даже не поблагодарил Назарянина, потому что Тот сразу растворился в неизвестно откуда понабежавшей толпе.
Когда больной шел по городу со своей ношей, его остановили наши хаверы. Они были возмущены: разве не сказано, что нельзя носить тяжестей в праздничный день? А это был шабат! На выздоровевшего посыпались упреки, он же отговаривался тем, что Тот, Кто исцелил его, велел ему взять свою постель и идти домой. Снова мне сдается, что у Этого Человека сила превосходит разум. Зачем непрошено исцелил Он больного, да еще в шабат? Не мог подождать до следующего дня? И разве тот человек как–то особенно заслужил, чтобы именно его исцелили? Он наживает Себе врагов без всякой надобности, ибо уже и наши начинают поговаривать о Нем с неприязнью. Неразумно провоцировать окружающих дурным примером. Мы существуем для того, чтобы заботиться об очищении, и всякий, кто нарушает предписания, неизбежно восстанавливает нас против себя. Мы, фарисеи, печемся о том, чтобы каждое наше слово и каждый поступок служили примером для воспитания толпы. Пусть Он и творит добро, но Он портит чернь тем, как Он это делает! Но если бы все на том и закончилось! В тот же вечер исцеленный повстречал Иисуса в Храме и вскричал: «Смотрите, смотрите, вот Тот, Который меня исцелил. Великий, мудрый Пророк…» На эти крики сбежались люди и окружили их тесным кольцом, среди них были несколько фарисеев и книжников. Один из них, Саул из Хеврона, обратился к Иисусу:
— Ты совершил грех, исцелив этого человека в субботу. И еще увеличил Свой грех, веля ему в священный день нести постель свою домой…
Послушай, что Он ему ответил. Если бы Он пустился в толкование галах, то, возможно, они бы вместе и нашли какую–нибудь формулу, оправдывающую такой поступок. А что же Он? Голосом спокойным, но острым, как меч, Он произнес:
— Отец Мой всегда делает, и Я делаю то же…
Ты, конечно, понимаешь, что все почувствовали себя оскорбленными. До сих пор ни один из пророков не смел называть Предвечного Своим Отцом! Я допускаю, что Этот Человек и в самом деле несет свет истины пресвятого Адонаи. Я готов это признать… Но какова же должна быть гордыня, чтобы считать себя ближе к Всевышнему, чем прочие смертные! Кто–то крикнул:
— Не кощунствуй!
Он, казалось, не слышал этого окрика и продолжал Свою мысль:
— Сын должен во всем брать пример с Отца. Ибо Отец любит Сына и показывает Ему все, что творит Сам. Дела больше сих еще увидите, и будете им дивиться… Ибо как Отец воскрешает мертвых, так и Сын возвращает жизнь, кому захочет. Всю власть Отец отдал Сыну, дабы все чтили Сына, как чтут Отца. Кто не чтит Сына, тот не чтит и Отца, пославшего Его. Посему слушайте! — В Его голосе зазвенело торжество, как всегда, когда Он говорит ошеломляющие вещи, за которыми открывается неизмеримая бездна. — Верующий в слово Мое и верующий в слово Отца Моего имеет жизнь вечную. Наступает время, когда и мертвые услышат глас Сына и услышавши оживут. Отец дал Сыну власть производить и суд, потому что Он есть Сын Человеческий. Я ничего не могу творить Сам от Себя. Когда творю суд, сужу волей пославшего Меня. И не Я свидетельствую о Себе, но Отец Мой свидетельствует обо Мне. Вы хотели, чтобы Иоанн открыл вам, кто Я. Я же имею свидетельство больше Иоаннова, хотя и был Он светильником, горящим великим пламенем. Ибо дела, которые Я творю, говорят вам о том, что это Отец послал Меня.
— Что за кощунство, что за кощунство! — повторяли вокруг. Будь я там, я бы тоже назвал это кощунством. Понимаешь, Юстус? Он считает Себя величайшим из пророков, который уже не словами одними, но самой жизнью своей представляет Всевышнего.
Саул из Хеврона сказал:
— Мы не слышали Его слов, которые бы свидетельствовали о Тебе.
— Не слышали? — Он вскинул брови и взгляд Его стал вызывающим и одновременно призывным. — Исследуйте Писание, — Он указал на свитки, которые книжники держали в руках, — исследуйте Писание, и найдете там обо Мне. Но вы не хотите искать, потому что не имеете в себе любви к Богу… Приходят другие, самозванцы, которые только славы себе ищут, тех вы слушаете. Мне же, Который пришел только во имя Отца Моего и во славу Его, не хотите верить. Если бы вы поверили хотя бы Моисею! Он свидетельствовал обо Мне. Но и ему не верите. Как же Мне поверите?
После мощных, пронизывающих, самоуверенных и дерзких слов эти последние отозвались ноткой боли. «Как же Мне поверите…» Наши хаверы стояли молча, задыхаясь от гнева. Они возненавидели Его после этих слов. Позднее я слышал, как они рассказывали об этом в Великом Совете: губы их источали ненависть, словно запах съеденного чеснока. Больше всего их оскорбило высказывание, что они не верят Мессии. А я? По правде сказать, я не знаю, что об этом и думать. Признаюсь: Этот Человек временами позволяет Себе говорить вещи просто неслыханные. Ведь ты сам, будучи столь мудр, знаешь, что существует два вида истины. Одна — исключительно для рассудка; неважно, принимаем мы ее или отбрасываем, даем себя убедить или создаем вопреки ей свою контрправду. Но когда мы перестаем рассуждать, когда мы спим, едим, ведем легкие беседы с близкими, любим, — тогда эта правда становится нам абсолютно безразлична. Но есть иная истина, которую недостаточно принять разумом. Необходимо принять ее всем своим существом, ибо пока мы так ее не примем, она будет отзываться в нас бунтом и болью. Кто знает, не такого ли рода истину Он проповедует, и именно поэтому Его слова действуют на меня с такой ошеломляющей силой. Каждое из них представляет собой требование. И какое требование! Я Его не ненавижу… За что мне Его ненавидеть? Порой мне даже думается, как было бы прекрасно, если бы существовала Истина столь всеобъемлющая, столь без остатка наполняющая существование, как та, о которой Он говорит. Понимаешь, Юстус? Допускаю, что это может задеть тебя. Ты вложил когда-то столько труда в то, чтобы укрепить в моей душе беспристрастие мудреца, для которого важна не жизнь, а истина. Однако Этот Человек, если Его действительно можно назвать философом, проповедует иной принцип. Говорит, что важна именно жизнь, ибо в ней правда… Что-то в этом духе… В любом случае для Него жизнь и истина не обособленные понятия. А для меня? Не знаю…
