Дэвид Смит - На пути в Эммаус
Здесь же я практически не видела людей, которые пережили бы нечто подобное. И тем не менее, настоящих верующих я встречала и здесь» (стр. 96–97).
4. Прозрение!
Наша история достигает кульминации, когда солнце спускается за западный край горизонта, а путники приближаются к Эммаусу. Тут их ждет неожиданный поворот: незнакомец, не- прошенно приблизившийся к беглецам и пошедший рядом с ними, вдруг начинает прощаться, «показывая им вид, что хочет идти далее». И хотя его первое появление и вопросы вызвали у них подозрение и тревогу, дальнейший разговор так захватил их и так поменял их настроение, что расстаться с незнакомцем сейчас было бы просто невыносимо. Мне кажется, именно поэтому они начали так усиленно «удерживать его», упрашивая зайти к ним в дом и переночевать. Понятно, что они удерживают его под предлогом, что «день уже склонился к вечеру» и идти дальше в потемках одному — чистое сумасшествие. В Евангелии от Луки уже есть одна история о том, как опасно было путешествовать в одиночку по палестинским дорогам, особенно в неурочное время (Лк. 14:30).
Тем не менее, мне кажется, что на самом деле ученики просят его задержаться просто для того, чтобы он «остался с ними». Им не хочется лишаться его общества, самого присутствия этого все еще таинственного спутника. За приглашением стоит надежда на дальнейший разговор; сейчас, когда перед ними забрезжила реальная надежда увидеть все иными глазами, они не хотят чтобы их новый товарищ просто растворился в ночи.
Мы можем извлечь отсюда несколько уроков. Во-первых, время от времени у нас бывают дни, минуты, даже мгновения, когда нам предлагается уникальная возможность сделать выбор, способный радикально изменить нашу жизнь. Как и в этой истории, такие возможности могут открываться совершенно внезапно и порой тогда, когда все надежды, казалось бы, уже рухнули. Неожиданно у нас появляется непонятная, но растущая уверенность, что жизнь полна возможностей, которые мы раньше не могли себе даже представить. Пусть даже пока, подобно этим двоим ученикам, мы не можем понять или выразить, что с нами происходит, мы чувствуем, что где-то глубоко в сердце в нас таинственным образом зарождается надежда и странное ощущение, что путь, на котором мы оказались, все-таки не заканчивается глухим тупиком.
Правда, это новое чувство несет в себе и определенную ответственность: ведь оно означает, что наше нынешнее представление о жизни, которое раньше казалось нам вполне адекватным, а может быть, даже абсолютно непреложным, на самом деле является довольно узким и тесным. Мы начинаем понимать, что прежний, вполне «здравый» взгляд на мир на самом деле мешал нам видеть те аспекты реальности, которые делают человеческую жизнь полнее и богаче. Все это довольно страшно, потому что в результате нам, может быть, придется разойтись с «некоторыми из наших», если они и дальше будут придерживаться того узкого мировоззрения, которое до недавнего времени мы с ними разделяли. Просьба к незнакомому спутнику «остаться с ними» — это решение измениться; приглашение переночевать с ними в доме — это знак интеллектуальной и духовной открытости, которая может привести к подлинно радикальному преображению.
Датский философ Серен Кьеркегор прекрасно понимал исключительную важность подобных моментов. В его трудах, опубликованных с 1847 по 1855 годы, содержится целый ряд удивительных молитв, получивших известность благодаря тому, что их положил на музыку американский композитор Сэмьюэл Барбер. Вот одна из этих молитв:
Отче небесный,
Мы прекрасно знаем, что Ты
Производишь в нас и хотение и действие,
И жажда,
Заставляющая нас вновь прийти к Спасителю
И Искупителю,
Тоже от Тебя.
Отче небесный, жажда — это Твой дар,
И когда эта жажда охватывает нас,
Помоги нам за нее ухватиться!
Когда она влечет нас к Тебе,
Помоги нам полностью ей отдаться!
Когда Ты приближаешься, чтобы призвать нас к Себе,
Помоги нам в молитве пребывать рядом с Тобою!
Когда Ты в этой жажде
Даешь нам высочайшее благо,
О, помоги нам не отпускать его! [51]
Эти слова Кьеркегора о таинственном переплетении и взаимодействии благодати и свободы подводят нас ко второму уроку, который нам следует извлечь из поведения Иисуса на подходе к Эммаусу. Когда Лука пишет, что Иисус «показывал им вид, что хочет идти далее», он подчеркивает фундаментальный принцип того, как нам даются реальная вера и реальная надежда. Говоря словами Кьеркегора, момент желания, жажды дается нам как дар, который можно либо принять, либо отвергнуть, а значит, в конечном итоге, потерять. За жажду нужно ухватиться и не отпускать ее. Настоящая вера не является простой и самоочевидной условностью; ее невозможно навязать или удержать насильно. Воскресший Христос легко мог ослепить Своих спутников сиянием славы, заставив их пасть к Его ногам прямо в дорожной пыли, но вместо этого Он признает их свободу и предлагает им возможность радикально развернуть свою жизнь и возвратить утраченную надежду.
Получается, что в самом сердце христианского Евангелия лежит принцип, гласящий, что подлинная вера не бывает принужденной. В начале этой книги мы уже вспоминали, что, когда христианство стало господствующей религией в Европе, обретя социальный престиж и политическую власть, оно быстро позабыло пример Своего Основателя и придумало целый ряд методов насильственного «обращения» людей и столь же насильственного удержания их в рамках своей доктрины. Несмотря на регулярное совершение обряда с хлебом и вином (в котором, как мне кажется, явно просматриваются параллели с нашей историей), христианство практически позабыло Христа, каким Он предстает на дороге в Эммаус; Христа, Который в другом эпизоде Евангелия от Луки описал Бога в непривычном и новом образе «ожидающего отца» (Лк. 15:20). В результате этой потери памяти появился иной образ Бога — строгого и сурового, требующего веры как непреложного соблюдения закона и традиции, из-за чего по всему континенту рассеялись семена секуляризма, и, в конечном итоге, люди взбунтовались, встав под самые разные знамена в поисках человеческой свободы.
В Восточной Европе XX века это светское стремление к свободе приняло такую форму, которая разом лишила официальное христианство и его институты привычного социального статуса и всех традиционных привилегий, принадлежавших ему на протяжении столетий. Однако, как говорит чешский богослов Ян Милич Лохман, как только первый шок от этого нового поворота слегка улегся, он стал восприниматься как хорошая возможность заново открыть подлинный источник христианства, его сущность и лицо в современном мире. Лишившись социальных подпорок и поддержки христианской цивилизации, верующие осознали, что в самом Евангелии содержится императив, требующий раз и навсегда отказаться от «принудительного, обязательного Бога, которого верующие навязывают окружающим, попирая их разум и совесть и даже угрожая наказанием за неподчинение». Отказаться от такого Бога, пишет Лохман, стало необходимо не только из-за социальных и исторических обстоятельств, в которых оказались христиане, но, прежде всего, из-за того, что «нас привели к этому новые размышления об источнике нашей веры» [52]. Теперь тот же самый урок должны усвоить христиане Западной Европы и Северной Америки, признав, что дорога на Эммаус — это милостиво предоставленная им возможность встретиться с Богом, Который, хоть и не обещал немедленно появляться по первому нашему требованию, тем не менее, все еще ждет приглашения остаться от тех, чьи сердца уже загорелись от Его искры.
Свобода, секуляризм и плюрализм
В наш век растущего и, на первый взгляд, необратимого плюрализма, нам необходимо спросить себя, какое значение имеет обозначенный выше принцип не только для нынешних христиан, но и для тех, кого мы уже упоминали в качестве наших возможных спутников на современной дороге в Эммаус. Внутри ислама постоянно продолжаются дискуссии о секуляризме, свободе совести и роли закона в установлении и поддержании всеобщего послушания тому, что считается святым и справедливым. Более того, миллионы современных мусульман, живущих в светских странах, относятся к этим дискуссиям очень серьезно и ревностно, так как здесь затрагиваются вопросы, касающиеся самых центральных аспектов мусульманской сущности и самоидентификации. Как написал Кеннет Крэгг в своем коротком, но блестящем эссе, если в политизации христианства можно усмотреть отход от изначального видения этой веры, в случае ислама дело обстоит совсем иначе, так как практически с самого начала он был «таким сильным сплавом веры и власти, что отступничество от одного было предательством другому». Таким образом, ислам стал «самой политической из всех великих мировых религий» [53].
