Порфирий Кавсокаливит - Автобиография
И моя мечта как бы уже сбывалась. Суета! Но я удовлетворялся этим, а потом это проходило. И в часы слабости, когда, как правило, человек принимает не очень–то хорошие помыслы, я думал о таких вещах, которых сильно желала и которыми жила моя душа.
Так я мысленно пережил и тогда: поехал на остров, где были прокаженные, говорил с ними, служил там и ухаживал за ними, помогал им, особенно тем, кто был наиболее беспомощным. Я жил с ними лишь в фантазии. Потом я позабыл об этом.
Но случилось так, что я заболел, и старцы три раза посылали меня в мир на лечение. Однако я не вылечился, и тогда, в конце концов, они дали мне свое благословение жить вне Афона, как я вам уже рассказывал, там, где есть молоко, яйца и мясо — все то, что необходимо было при моей болезни. По этой причине я приехал в монастырь Святого Харалампия на Эвбее и прожил там около пятнадцати лет.
Потом меня снова начали переполнять идеи, которые посещали меня на Святой Горе, то есть поехать трудиться в какой–нибудь санаторий. И я надумал уехать в Пендели, в санаторий Пендели, в котором в то время было много больных туберкулезом. Мой знакомый сказал, что там нужен иерей. Я приехал к заведующему санаторием, а он мне сказал:
— Геронда, нам прислали уже священника, прислали. Я рассказал ему о своем желании, и он мне ответил:
— Да, и у меня было такое желание, и Бог привел меня сюда!
Потом я приехал в Афины. Там я нашел святогор–ца, служившего в Спатах, в Ставросе. Говорю ему:
— Отец Матфей, у меня есть такое желание. Что мне делать?
— А вот послушай, что я тебе скажу. Меня хотели поставить в Афинскую поликлинику, но я отказался. Я предпочел быть здесь, в Ставросе. Хочешь, я поговорю с господином Амилком Аливизатом^, чтобы он взял тебя туда?
Я отвечаю:
— Пойдем посмотрим.
Пошел, посмотрел. Ого! Столько народу, такой шум…
— Отец Матфей, — говорю ему, — я здесь не смогу.
— Почему не сможешь? — спрашивает он.
Тогда мы пошли к господину Амнлку Аливизату и поговорили с ним. Отец Матфей ушел. Господин профессор Аливизат велел мне прийти на следующий день.
Там я прожил тридцать три года. Годы благословенные Богом. Эти годы отданы больным и страждущим.
Я пришел на следующий день в дом господина профессора. Служанка провела меня в гостиную, где я стал ждать его, потому что он вышел на улицу. Я достал Новый Завет, он у меня был маленького формата, и стал читать, чтобы зря не тратить время. Когда появился господин профессор, я закрыл его. Он подошел, я поздоровался, и он спрашивает:
— Что это была за книга, Геронда? Я отвечаю:
— Это Новый Завет, господин профессор.
— Ты богослов?
— Нет, — говорю.
— Какое у тебя образование?
— Первый класс начальной школы, да и там я толком не учился. Грамоте научился в пустыне Святой Горы, в Кавсокаливии. Было у меня два старца, вместе с которыми я жил.
— Петь умеешь?
— Умею.
— У меня, — говорит, — есть церковь, но нет священника. Скольких я священников ни брал, все уходят.
Я признался ему:
— Господин профессор, я не знаю, воля ваша. У меня есть желание послужить в каком–нибудь учреждении. Это желание у меня с тех пор, как я жил в пустыне. Но тогда, когда у меня было такое желание, вовсе не было цели уехать со Святой Горы. Говорю это искренно! Я не думал об отъезде со Святой Горы, чтобы трудиться в каком–нибудь лепрозории. Мне только понравилась сама идея, о которой я услышал. Я хотел это пережить на опыте, но жил ею лишь в фантазиях. А Бог сподобил меня, и теперь я могу на деле воплотить свои мечты.
Тогда профессор спрашивает меня:
— К какому владыке ты относишься? Я отвечаю:
— К владыке города Кими.
Профессор пошел в кабинет и позвонил митрополиту Кими. И владыка, как я позже узнал от протосингела Спиридона, который работал в митрополии и находился там в тот момент, когда звонил профессор, сказал Аливизату обо мне:
— Вот поликлиника и нашла своего священника!
—
И Амилк мне говорит:
— Нам нужно послужить литургию. Я отвечаю:
— Господин профессор, я не могу служить литургию, потому что боюсь. Я не могу служить без разрешения архиепископии…
Он говорит мне:
— Это моя забота! Твое дело — служить.
— У нас должно быть разрешение от архиепископии.
— Нет, ты будешь служить без разрешения.
Он огорчил меня, но, в конце концов, я решил послушаться. Меня поставили служить, и я каждый день совершал Божественную литургию в поликлинике, в церкви Святого Герасима.
— Мы берем тебя, Отче, — сказал он, наконец.
Так и произошло. Но что случилось! В церковь Святого Герасима хотел попасть служить один богослов, архимандрит, который отучился в Лондоне, но господин Амилк позаботился о том, чтобы поставили меня. Велетэас — у него была такая фамилия — рассердился. Еще раньше у него был разговор с протосингелом отцом Гервасием Параскевопулосом, и туда был назначен Велетзас. Но потом они узнали, что я там служил, и тогда отец Гервасий вызвал меня в архиепископию. Едва увидев меня, он начал кричать.
— Я в ссылку тебя отправлю! Что это ты вытворяешь? Ты что, читать не умеешь? Ты что, не знаешь, что должен получить благословение предстоящей власти?
Он меня сильно отругал. Я пошел к Амилку и говорю ему:
— Протосингел меня сильно отругал. Он отвечает:
— Иди сюда.
Амилк берет меня и ведет наверх, к архиепископу. Тогда архиепископом был Трапезундский Хрисанф. Было это в 1940 году, когда началась албанская война. Блаженнейший меня спрашивает:
— Какое у тебя образование?
— Ваша светлость, у меня нет образования, — отвечаю. — Читать я научился в пустыне.
— До которого класса ты учился в школе?
— До первого класса начальной школы. Он посмотрел на профессора.
— Да… Господин профессор, там рядом Омония, что же нам делать? Как бы люди не поняли нас неправильно.
— Я хочу, чтобы был именно он, — настаивает Амилк.
— Каким образом? Архиерей спрашивает меня:
— Геронда мой, ты умеешь петь?
— Умею, на практике.
— Послушай, детка мое, — говорит мне, — мы хотим поставить туда образованного клирика, который бы проповедовал, потому что там — центр растления и там должен быть тот, кто будет беседовать, учить людей. Но господин профессор желает, чтобы был ты. Я бы мог сказать, что ты необразован, но твой облик, твои слова лучше доходят до сердца людей, чем проповедь какого–нибудь богослова, который использует ораторские приемы. Сохрани хотя бы этот добрый уровень.
Я отвечаю:
— Ваша светлость, вашими молитвами!
На этом мы и расстались. Я положил ему поклон и ушел. Профессор остался с Блаженнейшим.
На другой день у нас была литургия. Я снова нажил себе неприятностей, потому что совершил панихиду без письменного разрешения. Долгая история… Узнав об этом, отец Гервасий рассердился, Но я пережил это спокойно. Меня все это не беспокоило. Непреодолимой оказалась другая трудность, о которой я вам расскажу позже.
Я очень полюбил святого Герасима, полюбил и больных. Действительно, я не оставлял никого, посещал всех. После Божественной литургии я обходил все палаты. Когда утром у меня не было Божественной литургии, я исповедовал тех, кто ожидал меня. Потом ходил по больным.
Там я прожил тридцать три года, которые пролетели как один день. Жизнь была благодатная. В поликлинике я настолько был неизвестен и незаметен, что когда в обед, несмотря на сильную усталость, я оставался там и не уходил домой, так как до вечера было еще много работы, то никто не придавал этому никакого значения.
Я прятался в одной комнатке, сдвигал стулья в ряд и падал ничком, чтобы не замерзнуть, и спал недолго. Никто меня не замечал. Я ни с кем не заводил знакомства, поэтому мною пренебрегали. Я был необразованным, неприметным и нищим. В церкви заправляли другие люди. Я не знал ничего.
И, несмотря на это, я прожил там тридцать три года. Годы благословенные, годы, отданные больным и страждущим. Стали поговаривать о том, что я хороший духовник, и на исповедь стало приходить много народу. Много приходило раненых душ, чтобы там, у святого Герасима, пролить слезы. С какою верой они исповедовались!
Как я уже вам говорил, я исповедую больше пятидесяти лет. Я разрешал исповедующемуся часами высказывать все, что он хотел, а в конце и сам кое–что говорил. Когда тот рассказывал много, и не только о себе, я смотрел, что это была за душа. Из всего его поведения я заключал о его состоянии и в конце кое–что советовал, чтобы помочь ему. И то, что он говорил не о себе, тоже было связано с ним, с его личностью, с его душой.
Все меня любили за то, что не я поучал их, а они свободно говорили мне все, что хотели высказать. И если приходил человек, который не имел никакого отношения к религии, и говорил мне о своем каком–либо серьезном проступке, я не заострял на этом внимания. Когда заставляешь человека сильнее прочувствовать свой грех, он начинает противодействовать, чтобы иметь возможность потом не расставаться с этим грехом.
