Сульпиций Север - Труды
Это отличие в формальной организации отражает разные предметы изображения этих житий. Мы не видим процесс совершенствования Мартина в аскетической жизни, как это имеет место в случае с Антонием и Иларионом; акцент в большей степени делается на постоянстве Мартина и непрерывности его образа жизни от детства до старости[214]. Кроме того, хотя дьявол также является одним из действующих лиц “Жития Мартина”, его оппозиция не столь тесно связана со стремлением Мартина к аскетической жизни, как это имеет место в случае с Антонием, Иларионом и другими восточными монахами. Вообще, восточные параллели приходят на ум при чтении только двух фрагментов из “Жития Мартина”, причем оба они связаны с появлением дьявола. Первый находится в хронологической части “Жития”, рассказывающей о том, как Мартин покинул Илария и отправился обращать к христианству своих родителей. По дороге он встретил дьявола в человеческом обличии, который обещал ему постоянное противодействие в его служении Богу. Мартин заставил его исчезнуть с помощью той же строки из Писания, какую использовал и Антоний против демона блуда, явившегося ему в образе черного отрока. Однако если отвлечься от сходной цитаты из Писания, то мы находим мало что общего между эти двумя рассказами[215]. Второй приходится на главы 21-24, иллюстрирующие умение Мартина распознавать духов. Как мы увидим далее, восточный аскетический образ жизни просматривается здесь весьма явно, хотя и не только он.
Если отвлечься от этих частных моментов, то нужно прямо сказать, что мы не можем рассматривать рассказы о чудесах в “Житии Мартина”, как нечто специфически присущее монаху в противовес епископу[216]. Дело в том, что Сульпиций стремится представить Мартина как истинного монаха и истинного епископа. Он не делает секрета из того факта, что считает Мартина образцом для всех епископов Галлии, прежде всего в вопросе отношения к собственности. Отсюда становится ясным, что Сульпиций полагал фигуру монаха-епископа идеальной для решения многих внутрицерковных проблем своей родины. Мартин, по мнению Сульпиция, единственный из всех галльских епископов обладает апостолическим авторитетом, т.е. таким авторитетом, который основывался на его никем не оспариваемых аскетических добродетелях умеренности и постоянства перед лицом попыток двора приручить его[217]. Это качество апостоличности ярко проявилось в одном случае исцеления[218]. Мартин, конечно же, использовал оружие аскетизма для распространения и усиления влияние веры и церкви, но эта цель была, прежде всего, целью епископа, пастыря своего стада. Поэтому мы видим Мартина, исцеляющего больных и одержимых, как это делал Иисус, разрушающего языческие храмы и основывающего на их месте церкви или монастыри, как это делали другие епископы. Аскетизм Мартина, конечно же, был аскетизмом, поставленным на службу церкви и это мы видим в большей мере, чем в житиях Антония и Илариона. Таким образом, если брать содержание “Жития Мартина” в целом, то будет только наполовину правильным назвать его житием монаха: оно является житием монаха-епископа.
Возвращаясь сейчас к вопросу о структуре, мы можем с уверенностью заключить, что сульпициева организация материала в “Житии Мартина” не имеет ничего общего с “Житием Антония”: первая, хронологическая, часть “Жития Мартина”, последующее затем описание чудес не имеет параллелей в произведении Афанасия[219]. Аналогия с “Житием Илариона” несколько ближе. В нем Иероним сгруппировал вместе чудеса Илариона, совершенные им в Палестине. Однако они не выстроены таким образом, чтобы проиллюстрировать популярность Илариона и в этом произведении нет эквивалента финальным главам произведения Сульпиция о внутренней жизни Мартина. Параллели в организации материала, следовательно, весьма ограничены. Таким образом, в категориях формальной структуры “Житие Мартина” ближе к Светонию, чем к какому-либо христианскому биографу, который был известен Сульпицию[220].
Однако реальные параллели между этими тремя житиями святых мы можем найти не в сфере литературной формы, но, в известной мере, в содержании и цели этих житий. Для этого надо вспомнить цель описания жизни святого человека: пропаганда аскетического идеала в этой, земной, жизни и “доказывание” святости героя через рассказанные кем-либо истории о нем. С этой точки зрения Иероним написал свои “Житие Павла” и “Житие Илариона” в большей степени как ответ на “Житие Антония” Афанасия. “Житие Мартина” имеет более сложную основу, чем они: это житие не только монаха, но монаха-епископа. Конечно Сульпиций был хорошо знаком с аскетическими житиями Афанасия и Иеронима, как это показывают “Диалоги”. Там он доказывает, что Мартин превзошел аскетов Египта в их чудесах и, таким образом, может быть поставлен в один ряд с наиболее совершенными из восточных монахов. Это означает, что, в конечном итоге, жития восточных монахов, возможно, повлияли на манеру изложения Сульпицием историй о Мартине и на общее направление, в котором шло изображение его героя. Но имеет ли это отношение к литературным жанрам? Или, выражаясь более точно: насколько принципиально различаются ранние жития святых, которые содержат множество рассказов о чудесах (Антония, Илариона и Мартина) и те, которые (“Житие Августина”) таковых не имеют?
Для того, чтобы разобраться в этом вопросе, мы должны немного отвлечься от житий святых IV в. с тем, чтобы бросить беглый взгляд на отдаленного предшественника этого литературного жанра. Это означает обращение к эпохе эллинизма, когда среди персонала некоторых языческих святилищ имелись специальные должностные лица, называемые o i a r e t a l o g o i , чья задача заключалась в том, чтобы предавать гласности чудеса, совершаемые богами в этой местности. Собрание записей таких чудес оформлялось в виде книг, что и позволило современным ученым ввести термин “аретологии” для обозначения подобных сочинений[221]. В большинстве своем этот термин является на сегодня общепринятым. Однако еще в 1906 г. Р. Райтценштайн попытался придать слову “аретология” более широкий смысл, обозначив им всякие сообщения пророков и философов о чудесах, которые являются сугубо легендарными, не имеют четкой формальной структуры и исторической точности[222]. Но в таком случае “аретологии” могут быть найдены и в языческой, и в иудео-христианской литературе. Что касается первой, то сам Райтценштайн выделяет “Жизнь Аполлония Тианского” и видит в нем модель, которую пародировал Лукиан в своих “Александре”, “Смерти Перегрина” и “Любители лжи”. Именно в этих произведениях Райтценштайн находит ряд весьма близких параллелей к каноническим и, особенно, апокрифическим деяниям апостолов. Поэтому далее, вполне закономерно, немецкий исследователь обнаруживает подобное же и в ранней монашеской литературе, т.е. в житии Афанасия и Иеронима, а также в таких компендиумах, как “История монахов” и “Лавсаик”. Как нам кажется, фундаментальная слабость такого “аретологического” подхода заключается в путанице между литературным жанром, с одной стороны, и содержанием, с другой. Даже самые преданные сторонники “аретологии” признают, что античность не знала понятие “жанр” в общепринятом сейчас смысле[223]. Это означает, что расширительное использование этого термина современными учеными приводит только к запутыванию предмета исследования путем допущения существования соответствующего корпуса материалов, который на поверку оказывается несуществующим[224]. Строго говоря, мы должны принимать только те различия между литературными жанрами, которые осознавались в тот период времени и это означает, что все же следует сохранять за словом “аретология” его привычное значение историй о чудесах, которые были собраны в культовых центрах эпохи эллинизма.
Тем не менее, некоторые ученые готовы последовать мнению Райтценштайна. Так, Ф. Лоттер видит параллель с эллинистической аретологией в намерении Иеронима “описать добродетели, присущие” Илариону[225]. Отсюда он переходит к тому месту в “Диалогах” Сульпиция, где сказано, что Галл “описывал добродетели Мартина”. Из этого немецкий исследователь делает вывод о том, что в данном случае главная задача агиографа заключалась в описании историй о чудесах, что, как он полагает, является доминирующей целью многих ранних житий святых. Эту традицию описания чудес в зарождающейся агиографии Лоттер сопоставляет с иной, “нечудесной”, традицией, представленной панегириками Гонората и Илария из Арля. В них добродетель показывается не в чудотворном смысле, но в готовности “бежать идолов и скрывать добродетели”. К этому же “нечудесному” направлению Лоттер причисляет жития Епифания из Павии, Августина из Гиппона и Фульгенция из Руспа. При этом он понимает, что, строго говоря, последние два относятся к другой традиции, чем предшествующие, которые являются панегириками. Поэтому те различия, которые проводит Ф. Лоттер, это не различия литературных форм, а скорее разное понимание и интерпретация личности героя повествования.
