Монах Афонский - Птицы небесные. 3-4 части
Запомнилась поездка с генералом, посещавшим нас на Каруле и Фиваиде, и его женой в крупный женский монастырь под Москвой. Монахини организовали для нас встречу: сначала выступали дети, потом сестры порадовали нас своим проникновенным церковным пением. Потом началась основная часть: ответы на вопросы монахинь. Как-то незаметно эта беседа перешла в критические откровенные замечания со стороны сестер в адрес игуменьи, волевой энергичной монахини. Но она довольно быстро нашлась:
— Видите, отец Симон, как у нас все просто? Может подняться любая монахиня и при всех запросто критиковать меня!
Впрочем, вечер закончился благополучно. От множества встреч и разговоров я начал постепенно уставать. От долгого стояния в бесконечных автомобильных пробках при различных выездах на встречи с почитателями Афона, я начал задыхаться. Мне купили кислородный баллон и маску. Так я ездил по Москве, но это средство помогало очень слабо. В один из таких суматошных дней мы спустились в метро. Сырой нездоровый ветер подземки заполнил легкие, и я понял, что вместе с ним впервые в них вошла серьезная болезнь, по-видимому, тяжелая форма гриппа. Поначалу я еще пытался бороться с недугом и даже выходил на встречу с людьми. Но температура доконала меня, и пришлось слечь окончательно.
Я лежал в келье игумена, и все плыло перед глазами. Срочно, по вызову отца Агафодора, приехали знакомые врачи из «Кремлевской» больницы. Они определили двустороннее воспаление легких. У моего дивана поставили обогреватели. Смутно помню, как доктора учили моего друга делать мне уколы антибиотиков. Но мне становилось все хуже. Я стал впадать в забытье. О моей болезни узнал Даниил и забрал меня к себе на квартиру в Юго-Западном районе. Хотя температура держалась около сорока, я начал открывать глаза. Запомнилось, как меня навещали в болезни московские знакомые, пили чай возле кровати и непринужденно беседовали между собой. Однажды надо мной склонилось лицо отца Пимена.
— Ты еще живой? Смотрите, даже улыбается! И как это он к отцу Кириллу попал? Не понимаю… Отец Херувим приезжал, так его к старцу не пустили. Целый скандал с охранниками вышел, — говорил игумен кому-то.
Немного придя в себя, я упросил отца Агафодора поскорее вывезти меня из зимней сумрачной Москвы в теплую Грецию.
Обратную дорогу я совершенно не помню: высокая температура и сильная слабость держали меня в полузабытьи. Осталось лишь одно ощущение: ожидание, когда все это закончится… Пришел я в себя лишь от сильного холодного ветра на полицейском причале на границе Афона. Зелеными буграми, словно гулкими залпами, шипящая вода ударялась о причал и заливала его. Нам предстояло плыть на утлой резиновой лодочке. Нас встречал Виктор, который вместе с иеромонахом начал перетаскивать продукты в лодку. Ее швыряло и крутило на волнах. Водяная пыль летала в воздухе, развеваемая колючими порывами штормового ветра.
Полицейский Георгий критическим взглядом осматривал меня. Он остановил взгляд на моих тяжелых неуклюжих ботинках:
— Патер, ты что, поплывешь в этом в такую погоду? — он указал пальцем на мою обувь.
Я пожал плечами. Мне было все равно, утонем мы или нет, лишь бы все поскорее закончилось.
— Да он же совсем больной! — крикнул полицейский отцу Агафодору, тащившему ящик с крупами. — Ты думаешь ваш патер доплывет живым?
Лодку высоко подкидывало на крутых волнах. Морская соленая вода разъедала лицо и глаза. Помню выражение лица полицейского: полное непонимание того, что мы делаем. Вдобавок ко всему пошел холодный дождь.
— Что скажете, батюшка? Поплывем или будем шторм пережидать? — прокричал мне в ухо иеромонах.
— Плывем, плывем, скорее бы в тепло… — отвернувшись от ветра, прошептал я.
Не знаю, расслышал ли мой друг эти слова. Полицейский перекрестил нас, говоря с кем-то по мобильному телефону. Гудящее и стонущее море заглушало его слова. Отплыв от причала, резиновая лодочка, стрекоча мотором, начала с трудом переваливать через гребни волн, которые в открытом море стали чуть более пологими. Я сидел, закутавшись в куртку, на носу нашего судна и читал по памяти Акафист Матери Божией. Виктор вычерпывал консервной банкой воду. Агафодор сидел на корме, следя за лодочным мотором.
Неподалеку от ущелья Комена задул свирепый северный ветер, и первая же волна хлынула в лодку, вторая наполнила ее до краев. Не знаю почему, но лодка пока еще держалась.
— Вычерпывай, вычерпывай поскорее воду, Виктор! — кричал сзади Агафодор. — А то утонем!
Нам всем было понятно, что еще одна такая волна и мы, в мокрых подрясниках и куртках, в тяжелых ботинках, сразу пойдем ко дну. Я беспрерывно читал Акафист. Справа по курсу, сквозь мутную сетку дождя, показался большой полицейский катер, откуда нам прокричали в рупор, предлагая помощь. Отец Агафодор помахал им рукой. К нашему великому счастью третьей волны не последовало: скоро наша лодочка пересекла опасное место и вошла в подветренную береговую полосу, где обрывы преграждали путь северному ветру. Наши ноги были в воде, плещущейся в лодке, коробки плавали поверху. По лицу текли слезы, которые выжимал из глаз соленый ледяной ветер. Впереди показалась пристань, которую волна за волной пыталось сокрушить разъяренное море. Волны перехлестывали через причал. С большим искусством, выждав попутную волну, иеромонах ловко проскочил на ее гребне в нашу маленькую гавань.
— Батюшка, прыгайте, прыгайте! — закричали братья.
Собрав последние силы, я прыгнул на скользкий причал. Меня сразу же окатило холодной водой и обдало пеной. Но до следующей волны мои друзья успели поднять лодку краном. В мокрых ботинках и подрясниках, с которых текла вода, подгоняемые ледяным ветром, мы поднялись в свои кельи. Мне казалось, что больше терять нечего, оставалось только умереть. Но удивительно: то ли от холода и жгучего ветра, то ли от перенесенных переживаний нервный шок как будто сбил температуру, хотя кашель бился в легких, выворачивая их наизнанку. Отец беспокоился за меня и стучал в стенку:
— Сын, ты как? Сын, ты как?
— Папа, не волнуйся! Сейчас переоденусь и приду к тебе! — успокаивал я разволновавшегося старичка, опасаясь передать ему свою болезнь.
Через несколько дней, не знаю почему, благодаря шторму или уколам антибиотиков, которые делал мне отец Агафодор, болезнь прошла, но желудок оказался испорчен лекарствами настолько, что из меня полгода лилась одна вода. По советам обеспокоенных врачей из Москвы я начал принимать какие-то порошки для восстановления микрофлоры кишечника.
— Батюшка, от обезвоживания умирают через месяц, а вы обезвожены уже полгода! Не понимаем, почему вы еще живы?
В телефоне тонкими нотками вызванивал обеспокоенный голос доктора…
Порошки понемногу помогли, но из-за них я начали испытывать чувство сильного голода. Выходя из трапезной и идя по коридору, я уже снова хотел есть. Приходилось поворачивать обратно и садиться за стол, доедая остатки обеда на кухне. Моя ошибка состояла в следующем: постоянно постясь, я получал предписанные антибиотики, от которых сильно жгло в желудке, но не обращал на это внимание. Постная еда не гасила убийственное действие антибиотиков, из-за которых пострадали и желудок, и кишечник.
С приемом порошков, восстанавливающих внутреннюю микрофлору, я начал быстро поправляться, но в то же самое время испытывал сильные муки голода. Прочитав на коробках с порошком врачебные предписания, я узнал, что это же средство рекомендуется для увеличения веса молодых бычков! Мне не хотелось стать подопытным животным и набирать вес, поэтому я прекратил принимать всякие лекарства и решил положиться на волю Божию. К сожалению, после этого двустороннего воспаления легких у меня не осталось никакого иммунитета: я начал простужаться от малейших сквозняков и даже от чихания младенца, когда бывал в городе.
Москва не оставляла меня и на Фиваиде: служение людям имело и обратную сторону. Слишком ревностно я взялся помогать труждающимся и страждущим людям. Три тысячи сообщений в месяц по мобильному телефону отнимали много времени, а длительные телефонные разговоры и беседы вызывали сильную боль и жжение в голове. С тех пор телефон перестал казаться мне помощником, а предстал, как убийца моего времени и здоровья. Вскоре я полностью прекратил всякое телефонное общение.
На Фиваиде появилось много гостей, стало шумно и людно. Когда в одном месте собираются все любители уединения, уединение исчезает. Я попросил братьев приносить еду в такие периоды мне и отцу в кельи, потому что разговоры утомляли нас обоих. Конечно, все приезжающие были хорошими людьми и нравились мне своей честностью и открытостью. По тем временам, и даже нынешним, это были одни из самых лучших православных людей Москвы и Петербурга, во всяком случае для меня.
