Α. Спасский - Α. Спасский История догматических движений в эпоху Вселенских соборов
Но догматичоекая деятельность константинопольскаго собора не ограничивалась однимъ только изложениемъ учения ο Св. Духе. Григорий Богословъ ясно свидетель–ствуетъ, что соборъ пересмотрелъ никейский символъ, дополнивъ и исправивъ его. «Сладкий и прекрасный источникъ древней веры, — говоитъ онъ на своемъ иронизирую–щемъ языке, — проповеданный въ Никее, какъ виделъ я, возмущенъ былъ солеными потоками учений». — Самая мысль ο пересмотре и дополнении никейскаго символа вовсе не могла представляться о.о. константинопольскаго собора такъ странной и неосуществимой, какъ это намъ кажется на первый взглядъ. Западъ, въ богослужебной практике котораго продолжалъ сохраняться апостольский символъ, могъ безразлично смотреть на это. Египетъ и Александрия, какъ изъ уважения къ памяти Афанасия, такъ и для поддержания своего влияния въ церкви, естественно, должны были смотреть на никейский символъ, какъ на нечто неизменное, разъ навсегда данное. Иначе дело обстояло на Востоке. Символьное творчеетво, начавшееся съ 352 года въ различныхъ поместныхъ церквахъ, показываетъ, что здесь не связывали никакихъ мистическихъ предубеждений относительно древне–принятаго текста. Старыя вероизложения здесь спокойно исправляли и дополняли, вовсе не думая этимъ наносить оскорбления памяти отцовъ и приходили иногда къ результатамъ, аналогич–нымъ константинопольскому символу. Мелетий антиохийский и Евсевий самосатский, — эти главные руководители новоникейской партии, — дали новые, вновь пересмотренные символы, одинъ — антиохийской церкви, другой — месопотамской. Нельзя сказать, чтобы и никейский символъна всемъ протяжении отъ 325 года до 380 года оставался неприкосновеннымъ: выше мы указывали, что омиусиане въ своемъ списке никейскаго символа, представленномъ папе Ливерию, опустили слова «εκ ουσίας». Неудивительно, поэтому, если и о.о. константинопольскаго собора не чувствовали ни малейшаго смущения, принимаясь за переработку никейскаго символа и желая πλατυτερον изложить свою веру. Преемники техъ людей, которые заявили себя необыкновеннымъ символьнымъ творчествомъ въ противоположность этому символу, они научились ценить не букву, а смыслъ, и считали «неблагоразумнымъ деломъ» (Григорий Богословъ) привязываться къ одному тексту; понятно также, почему они «уловили» и техъ, которые сначала были противниками ихъ. Нужда въ пополнении никейскаго символа чувствовалась вовсе не ко времени халкидонскаго собора: духоборчество, маркеллианство, аполлинарианство тогда уже утратили свою остроту и даже прекратили свое существование; возникшия же вновь заблуждения—несторианство и монофизитство—требовали не пополнения символа, а особаго вероопределения, какое и было сделано халкидонскимъ соборомъ. Напротивъ, именно къ 80–мъ годамъ IV века, когда учение ο св. Троице достигло окончательной победы во всей церкви, неполнота никейскаго символа должна была сознаваться Сильно, и мы видели, что уже Василий Великий говорилъ объ этомъ. Борьба противъ появившихся после никейскаго собора непризнаваемыхъ церковью учений началась очень рано: противъ Маркелла уже направляются антиохийския формулы 341 г. и большинство вероизложений реакционныхъ соборовъ времени Констанция, аполлинаризмъ косвенно осуждается въ переботанныхъ символахъ апостольскихъ постановлений, антиохийскомъ и такъ наз. Ερμηνεία Афанасия и др. Торжество православнаго учения ο Св. Троице, единогласно провозглашенное константинопольскимъ соборомъ, требовало новее и подробнее (πλατύτερον) изложенной Веры, которую онъ, действительно, и издалъ. Съ другой стороны, мы уже упоминали, что никейское вероизложение не было символомъ въ собственномъ смысле, а представляло собой скорее вероопределение, μάθημα, какъ онъ и называется въ некоторыхъ документахъ; что же касается богослужебной практики, оглашения и крещения, то онъ прямо былъ не применимъ здесь, такъ какъ не содержалъ необходимыхъ членовъ ο церкви, крещении, воскресении мертвыхъ и будущей жизни. Новыя рецензии местныхъ символовъ въ никейскомъ духе, предпринятыя отдельными восточными церквами, имели своею целью ввести важнейшие пункты никейской веры въ богослужебную практику. На одной линии съ этими рецензиями стоитъ и константинопольский символъ. Мы не думаемъ, чтобы константинопольский соборъ, исправляя и дополняя никейское вероизложение, хотелъ совсемъ устранить последний и заменить его своимъ. Никейский символъ, какъ образецъ веры, долженъ оставаться непоколебимымъ. Цель собора была другая. Извлекши изъ никейскаго символа все, что было въ немъ лучшаго и истиннаго въ догматическомъ отношении, пополнивъ его необходимыми поправками для устранения возникшихъ после него лжеучений и присоединивъ къ нему необходимые члены, встречающиеся въ каждомъ крещальномъ вероизложении, онъ хотелъ создать такой символъ, который одновременно совмещалъ бы въ себе и все важнейшия догматическия истины богословия и все главные пункты веры и, быть можетъ, думалъ объединить около него все восточныя церкви.
По сравнению съ никейскимъ символомъ, изданное отцами констайтинопольскаго собора вероизложение представляетъ собой художественное целое, далеко превосходящее его какъ по выработанности формы, такъ и по богатству и ценности догматическаго содержания. Объ этомъ свидетельствують все встречающияся въ немъ опущения и прибавления къ никейскому тексту, а также и редакционныя исправления. Уже комбинация учения ο творении между первымъ и вторымъ членами показываетъ это. Въ
Никейскомъ символе онъ излагается такъ : πιστεύομεν εις ενα θεόν πατέρα παντοκράτορα, πάντων όράτων καΐ αοράτων ποιητήν (веруемъ въ единаго Бога Отца Вседержителя, всего
Видимаго и невидимаго творца)… και εις ενα κύριον 'Ιησοϋν Χριστόν··· δί ον πάντα εγένετο, τά εν τω ούρανω καΐ τα εν τη γη(и вο единаго Господа Иисуса Христа… чрезъ Котораго все произошло какъ на небе, такъ и на земле). Выделение творения «неба и земли» изъ творческой деятельности Отца и усвоение его одному только Сыну въ никейскомъ символе напоминало собой старую идею ο Логосе, какъ Димиурге и мирообразователе, пополнявшемъ и усовершавшемъ дело единаго Бога. Отецъ создаетъ лишь основные элементы — видимое и невидимое; Сынъ специализируетъ ихъ и творитъ все существую–щее на небе и на земле. Здесь сохранялся, очевидно, несознательный остатокъ Платоно–Филоновскихъ, и, отчасти, Оригеновскихъ идей. Константинопольский символъ вноситъ сюда не только стилистическую, но и догматическую поправку. Πιστεύσμεν εις ενα θεόν πάτερα, παντοκράτορα ποιητην ουρανου και γης, όράτων τε πάντων καΐ αοράτων (веруемъ вο единаго Бога Отца, веедержителя, творца неба и земли, видимаго всего и невидимаго). Отецъ, единый Богъ, есть творецъ всего въ подлинномъ и точномъ смысле; Сынъ–же есть только совершитель Его воли: δι ου πάντα έγένετο (чрезъ Него все произошло). Вместе съ темъ логическое ударение перенесено на слово ποιητήν чрезъ перестановку его на пер–вое место, и весь стихъ получилъ более литературный видъ въ порядке возрастающаго творчества. Ο значении словъ «εκ της ονσίας πατρός» (изъ сущности Отца) мы уже говорили ранее. Ново–никейцы, признававшие сущность Божества въ одинаковой мере принадлежащей всемъ тремъ Лицамъ Божества, не могли пользоваться и не пользовались этимъ выражениемъ, отражавшимъ на себе недостатки Афанасиевой теологии и легко допускавшемъ истолкование въ савеллианскомъ смысле. Устранение этого выражения изъ константинопольскаго символа не только не было искажениемъ никейскаго учения, а напротивъ, означало догматический прогрессъ въ области богословия ο Сыне. Если первыя две, сейчасъ разсмотренныя поправки имеютъ чисто–догматическое значение, то большая часть другихъ новыхъ вставокъ преследуетъ полемическия цели и направлены противъ заблуждений Маркелла и Аполлинария. Маркелла имеетъ въ виду уже прибавка во 2–ом члене; προ πάντων των αιώνων (въ ник. γεννηθέντα έκ τον πατρός μονογενή—рожденнаго отъ Отца, единороднаго, — и только ; въ констъ. : τον μονογενή, τον εκ τον πατρός γεννηθεντα προ πάντων των αιώνων — единороднаго, рожденнаго отъ Отца прежде всехъ вековъ). Опасения никейскихъ отцевъ, какъ бы упоминаниемъ ο времени не внести начальный моментъ въ бытие Сына, повлекло за собой печальныя последствия. Возникло учение Маркелла, ж отвергнуть его на основании никейскаго символа было невозможно; лишь πρό πάντων αιώνων гарантировало правильность и неприкосновенноеть церковнаго учения ο до–временномъ и вечномъ рождении Сына. Употребление этого выражения въ антиникейскихъ символахъ и въ прямомъ разсчете на полемику съ Маркелломъ начинается очень рано. Уже третья и четвертая антиохийския формулы пользуются имъ и вследъ за ними почти все формулы, вышедшия изъ–подъ пера противниковъ никейскаго собора. Тоже нужно сказать и ο другомъ выражении, направленномъ противъ Маркелла и совсемъ не встречающемся
