Борис Ганаго - Чудик
Лёня промолчал.
Без лишних слов Серафим осторожно и ловко делал необходимое, как опытная сиделка, вернее, как опытный медбрат. Открыл окно, помог умыться, поставил еду.
— Тетя Тамара прислала.
Леонид собирался отказаться, но каша и биточки так вкусно пахли, что он быстро все съел.
Серафим закрыл окно, собрал посуду и тихо вышел. Лёня прошептал вдогонку:
— Спасибо, — глаза его увлажнились.
Глава 13
Вой дворняги
Лёня был не на шутку встревожен: по ночам стала выть его дворняга. Мать вздыхала:
— Ох, не к добру это, не к добру…
Леонид и сам где-то читал, что такое бывает перед большой бедой — болезнью или смертью. Даже слышал, как в Спитаке, накануне землетрясения, несколько ночей выла собака. Вот и Буян завыл. Что-то жуткое было в этом вое.
Может, заболел? Мать осматривала его всего, проверяла, нет ли занозы в лапах. Нет. Внешне пес был здоров, только поглядывал жалобно, повизгивал, словно жалуясь. А по ночам выл протяжно, к небу взывая.
— Когда это началось? — пытался восстановить в памяти события Лёня.
Не зная, чем себя занять, он, словно на экране, мысленно прокручивал день за днем минувшие недели. Но очередность эпизодов перепутывалась в сознании, а главное, их суть, смысл оставались для него сокрыты.
Почему воет пес? За что он пригвожден к постели, закован в гипс? Неужели за то, что замахнулся на крест, нарисованный при освящении на стене?
Говорят, нет ничего случайного. Теперь он беспомощный лежит под этим крестом, и мать, оставляя одного, троекратно крестит. Первое время Леонид возмущался, грубил ей, называл темной бабкой, а она все равно крестила.
Как-то он задремал и в полудремоте ощутил особую свежесть. Открыв глаза, он догадался: мать окропила его святой водой. Голос тайного советника вопил внутри:
— Запрети! Пошли ты ее!
Но ему почему-то не хотелось больше кричать на мать. Иной раз он делал вид, что спит, когда она шептала над ним молитвы. После них на душе было мирно. Но этот невыносимый вой…
Лёня с опаской ожидал каждой ночи, почему и решил поделиться с Серафимом своим беспокойством о странном поведении Буяна. К тому же надо о чем-то с ним говорить. Неудобно так: приходит несколько раз в день, переворачивает его (матери не справиться), обмывает. Все молча. Только когда еду подает, старается незаметно ее перекрестить и что-то шепчет, едва шевеля губами.
Нехорошо молчать, да. Вот Леонид и рассказал про вой Буяна. Что с ним могло случиться?
Буян и был тем самым псом, который бросался на Серафима, едва не сваливая набор. Потом они подружились. Собираясь к больному, Серафим прихватывал какой-нибудь кусок и для Буяна, так что тот прыгал, радуясь его приходу. Что же происходит с дворнягой?
Серафим всегда во всем пытался найти некий духовный смысл. Но как о нем говорить с Лёней? У них же противоположные взгляды, позиции, цели. Однако Серафим, воспользовавшись моментом, спросил:
— Где ты хранишь книгу по магии, доставшуюся тебе от Комарихи? — А причем тут книга? — Как причем? Каждая строка хранит чувства, мысли, которые были у написавшего ее, тем более целая книга. Она, словно волшебный сосуд, таит в себе либо зло, либо добро. Открой его — и дух вырвется на волю.
Если душа автора была отравлена страстями, то они заразят и душу читающего, даже если написавший их уже давно на том свете. Вокруг его книги вьется рой бесов. Вот как: источника нет, а зараза летит. Так доносится до нас свет мертвой звезды.
— Смотри, как заливает! Только уши развесь, — нашептывал знакомый голос. Но Лёня изнывал от скуки, лежа целыми днями один. Он был готов слушать что угодно, лишь бы избавиться от томящей пустоты.
Серафим, выдержав паузу, продолжил:
— И, наоборот, книги, написанные человеком с чистой, верующей душой, освящают. Святые отцы, авторы удивительных духовных творений, чувствуя, что чей-то взгляд коснулся их строк, молятся о читающем. Вокруг Евангелия витают светлые ангелы.
Серафим вернулся к щекотливому вопросу:
— Так где же колдовская книга? — Не знаю, — сурово пробурчал Леонид. — Мать куда-то вынесла, когда дом освящали. — Не догадываешься, куда? — Нет, а что? — Слышал я от кого-то или читал, не помню. Где-то в пригороде стала выть собака, как Буян. Хозяин даже священника звал. Дом освящали. Несколько дней помолчит пес, а потом опять. Батюшка и посоветовал осмотреть двор, пристройки — нет ли там чего нечистого.
Хозяин нашел пленки с дикой музыкой, от которой в доме цветы вяли. Он их вынес в сарай. Собака и стала выть. Может, и у тебя так?
Лёня согласно кивнул:
— Спрошу у матери, куда задевала. — Книгу сжечь надо. Знаешь, когда я Бога искал, со мной всякое случалось. Как-то в йогу занесло. Слава Богу, Господь оборонил. Все сочинения разных гуру выбросил, а до того потоком они шли ко мне. Только успевай читать.
Однажды мне подарили трехтомник по белой и черной магии. Ну, белой она для соблазна называется. Магия не может быть белой, вся она черная.
Я раз-другой полистал ее, но читать не стал, словно кто-то хранил меня от этой напасти. Пришла подсказка — избавиться. Вышли мы в поле с друзьями, развели костер и сожгли. Потом я на исповеди покаялся, что в руки брал эту пагубу.
Еще мне как-то достался череп. Я его на письменном столе держал. Поглядывал иногда, о тайне бытия размышляя.
Древние говорили: помни о смерти! Да, помнить надо о ней, чтобы жизнь не зря прожить. Глядя на череп, я невольно думал о временном и вечном. Мальчишкой мечтал “о доблестях, о подвигах, о славе”, а глядя в пустые глазницы, все представлял по-другому.
Что слава? — фейерверк, вспыхнувший на мгновение. Посверкал — и погас.
Что власть? — щекотание самолюбия. Может быть, человек, чей череп пылился на моем столе, был когда-то правителем? У его ног простирались сотни слуг. И что? Где теперь обитает его душа?
А доблести — в чем? Все материальные победы, да и вообще всё материальное — временно. Вечен только дух любви.
Так мне думалось при взгляде на чьи-то останки. Потом один добрый человек посоветовал мне предать череп земле. Мы же из праха земного созданы и в землю должны вернуться. Так Создателем дано. Я подумал: “Может, кому-то плохо, что его кости где-то пылятся”. Подумал-подумал, и закопал череп на опушке леса, помолившись о неизвестной душе…
Ты узнай у матери, куда она книгу задевала, — напомнил Серафим и, перекрестившись, вышел.
Лёня, обдумывая услышанное, задремал. Разбудил его вой дворняги.
Глава 14
Молитва матери
— О чем молишься по ночам, мать?
— О тебе, Лёнечка, о тебе, чтоб о жизни своей задумался. Столько лет уже, а все непутевый. Я надеялась внуков нянчить, а ты… Взял бы в дом невестку хорошую. Мы бы с ней дружили, ладили, детей растили. — Хватит болтать, мать. У меня своя голова есть. Лучше скажи, куда книгу растрепанную задевала? — Вот и не скажу. В ней одно колдовство, я заглядывала. Перед людьми позор: сын в колдуны подался. Ох, Лёня, Лёня, за что мне такое наказание?! И не только мне, на Страшном суде и тебе отвечать придется. — Где книга, спрашиваю? — Спалила. — Что-о-о? — Да нет, пока нет. Я так поразмыслила: мало толку будет, если кто-то другой сожжет. Надо б тебе самому ее в огонь бросить. Господь тогда многие грехи простит, сынок. — Тебя Чудик подговорил? — Вовсе нет. Раньше у нас с тобой разговор не получался. Ты кричал на меня, дверью хлопал, а сейчас не хлопнешь — вот я и заговорила. Так, о женитьбе твоей…
— Мать, ты безнадежно устарела. Теперь время другое. Нынче в моде гражданские браки или гостевые.
— Это еще что придумали?
— Гражданские, когда попробуют пожить вместе, пока не выяснят, подходят ли друг другу по всем параметрам.
— Каким еще параметрам?
— Как сексуальные партнеры, по характерам, привычкам.
— Ох, ох, ох! Прости нас, Господи!
— А гостевые еще проще: зайдет он к ней или она к нему на ночку-другую… Если надоело, гуд бай, милая.
— Как Господь нас еще терпит?!
— Мать, ты совсем темная. Теперь в некоторых странах даже однополые браки узаконены.
— Что ж это творится, люди добрые, что творится?! Это ж Содом и Гоморра!
— Какие Содом и Гоморра?
— Неужели не знаешь?
— Нет.
— Так это ты темный, а не я. Об этом же в Библии написано. Брось дурь, Лёня, о семье позаботься. Без нее ничего доброго быть не может.
— О семье? — зло процедил сын. — А что с твоей семьей стало? Где муж твой, отец мой?
— Я его не осуждаю, сынок. Он поддался на агитку: “великая стройка, великая стройка”! Жили мы, еле-еле перебиваясь. Время было трудное. Вот он и поехал за большими деньгами. Ну а там… Еще же молод был…
Не надо родное гнездо никогда покидать. Ты же знаешь: у нас под горкой родничок был. Водичка там текла такая чистая, прозрачная. Ее целебной считали. Теперь все заросло. Никому ничего не нужно, только бы подкалымить где. Ну, зашибут денежку, пропьют — и что? Даже память о доме затуманят. А родные места — это же наши истоки.
