Николай Японский (Касаткин) - Дневники 1870-1911 гг.
Но с неба, вместе с Ниниги, пришло много великих мужей; их потомки живут и доселе и чтут их как своих фамильных богов;
деяния тех мужей принесли пользу всему Отечеству, поэтому и несь народ, за исключением самого микадо, обязан чтить их и чтить. Наконец, весь японский народ, если разобрать его родословную, — божественного происхождения: все в конце концов происходят от Изанаги и Изанами, поэтому все — боги, и каждый человек обязан чтить своих предков как богов, молить их о покровительстве, приносить им жертвы; степенью богопочтения к предкам обусловливается для каждого домашнее счастье или несчастье. Входя в японский дом и любопытствуя взглянуть на божницу, вы всегда найдете бумажку с именами и жертвы перед нею; на вопрос о значении бумажки вы узнаёте, что на ней имена домашних пенатов. Иногда тут же стоит безобразный, закопченный идол: то непременно предок, чем-нибудь особенно хорошим ознаменовавший себя для рода. Часто этот предок заинтересует нас своим карикатурным, уморительным видом; вам хотелось бы приобрести его для коллекции редкостей; не стесняйтесь, предложите цену подороже, чем за обыкновенную куклу, вам продадут его. Чем ниже общественное положение человека, тем больше у него богов, потому что кроме своих пенатов он чтит знаменитых предков людей высших сословий; наоборот же не бы- нает. Для императора было бы постыдно воздавать поклонение предкам какой-нибудь другой фамилии, какими бы заслугами они ни были ознаменованы; некоторые императоры, правда, унижали себя до этого, но это всегда считалось скандалом и возбуждало народное осуждение. Для членов знатной фамилии, например, Фудзивара, Минамото, Такра, было бы постыдно чтить богов какого-нибудь купца. Но есть боги и из низких сословий, чтимые всем народом: это люди, ознаменовавшие себя особенно неликими заслугами, например Хидеёси. Есть также множество местных богов, возникших из невысокого звания; например, та- кой-то открыл в горе золотую руду и потрудился для разработки ее; натурально, что и по смерти он покровительствует этой горе и работающим на ней; местные рудокопы строят ему храм и при-носят жертвы; от рудокопов мало-помалу почитание переходит в народ, и вся местность незаметно приобретает нового бога-про- гектора. Это делается особенно легко и скоро, если бог заявит себя каким-нибудь чудом; а мало ли средств чудодейства? Присниться кому во сне и сказать нравственную максиму или пропеть стишок, блеснуть под вечер синим огоньком в окрестности, окликнуть кого нечаянно в уединенном месте, прошуметь странным звуком между деревьями, когда нет ветру: бог может быть уверен, что все это примется в должном смысле, быстрой молвой пройдет в народе, и слава его упрочится.
Наконец, чествуются и боги зловредные, для того чтобы умолить их не делать зла. Например, в эпоху, предшествовавшую возникновению сёогунов, когда придворные сановники завели прекрасный обычай играть особами микадо, как пешками, употребляя для удобства в игре микадо-малолетков, или и взрослых, но слишком явно тупоумных, был один микадо по имени Сюто- ку; пока он был ребенком, он царствовал, но лишь только достиг совершеннолетия, его убрали с престола. Сютоку был строптив: он поднял бунт, привел в смятение столицу и окрестности; но он не был настолько талантлив, чтобы одолеть врагов: его разбили, взяли в плен и заточили. Покаялся бедный в своем неповиновении, в знак раскаяния переписал один молитвенник вместо туши собственною кровью и послал его в столицу; но ему с презрением отослали этот дар обратно. Тогда он, исполненный отчаяния и неописанной злобы, изрек: «Молю богов, чтоб мне переродиться дьяволом, на мучение Японии»; со скрежетом зубов, с насупленными бровями, из-под которых сверкали самые зловещие молнии, с отросшими волосами, в лохмотьях, он бродил с этого времени одинокий по дебрям и, наконец, умер в таком состоянии духа. Смерть его не замедлила обнаружиться для Японии самыми бедственными ударами: бунты, голод, наводнения — все свидетельствовало, что Сютоку начал свой страшный расчет с Отечеством. Очевидно, что ему немедленно должны были построить храм, учредить Богослужение, и едва только этим успели унять его свирепость.
Между самими богами существует субординация, так что есть боги начальствующие, есть боги, служащие у других на посылках и побегушках. У некоторых богов служат исполнителями их воли те или другие животные, так что если бог сердит на кого- нибудь, то насылает на него своих посланцев, обезьян, оленей и т. д., которые у наказуемого разрушают дом, портят сад, опустошают поле.
Вот сущность синту. Очевидно, что эта религия может принадлежать лишь очень грубому и невежественному народу, на-роду, стоящему на той степени умственного развития, когда он, побуждаемый присущим человеку религиозным чувством, ищет предмета поклонения, но не в состоянии возвыситься своим умом над окружающим миром и готов воздать божеские почести всему, что его поразит и возбудит его удивление; в нем умственного сознания пробудилось лишь настолько, что он не кланяется первой попавшейся на глаза старой ели или причудливой формы камню; он безотчетно понял существование другого мира, духовного, и превосходство этого мира над материальным; но дух поразил его лишь в частных, близких к нему явлениях, и он падает и преклоняется пред ними, а себя самого и всю природу ставит в зависимость от них.
Неудивительно поэтому, что синту не оказал почти никакого сопротивления буддизму, при переходе сего последнего в Японию. Японцы в то время завоевали Корею (в 200 г. по Р. Хр.) и познакомились с Китаем; чрез эти столкновения умственный горизонт их невольно расширился, и синту оказался не удовлетворяющим более религиозным потребностям народа. И каким высоким учением здесь должен был показаться на первый раз буддизм, эта лучшая из языческих религий, геркулесовы столпы человеческих усилий составить себе религию, руководствуясь теми темными остатками богооткровенных истин, которые сохранились у народов после рассеяния Вавилонского! Синту почти без ропота и сопротивления уступил свое место новой религии, и, не будь особого обстоятельства, его и следов до сих пор не было бы в Японии. Это обстоятельство заключается в гибкости буддизма и способности его приноровляться к обычаям страны, куда он является; а все это вытекает из его основного догмата — перерождения. « Клянусь, что буду рождаться в разных невежественных странах для привлечения их к спасению», — клялись Будды и Боддисатвы. Итак, Аматерасу была тот же Будда, Хациман — тот же Будда, все японские боги — Будды и Боддисатвы, рождавшиеся, применительно к умственному и нравственному состоянию японского народа, совершенно в других видах, чем в Индии, рождавшиеся для того, чтобы «завязать связь с народом» и чрез то приготовить его к восприятию истинного учения Будды. «Связь» (ин-ень) тоже есть основное учение буддизма; не завязавши связи, Будда не спасает никого, а чтобы завязать ее, он может рождаться во всевоз-можных видах. Таким образом буддизм нарек японским богам свои имена, под этими именами принял их даже в свои храмы и зажил роскошно в Японии. Но синту от этой снисходительности и покровительства приходилось нелегко. Он конфузился пред своим щеголеватым соседом, пред его высокоумием, пред пышнос- тию его храмов, пред обилием его молитвенников; и вот он начал из кожи лезть, чтоб поправиться: построил себе храмы наподобие буддийских, сочинил великолепные церемонии, живописные костюмы; но самое главное — принялся толковать свое учение на всевозможные лады. Если в буддизме поражают вас иногда толстые молитвенники, наполненные не чем иным, как похвалами заглавию этих же самых молитвенников, то у синтуиских экзегетов вы найдете целые томы толкований на отрывки из древней японской истории, толкований, где каждый слог, каждая буква исторического текста дали случай к сплетению самых хитрых и невероятных аллегорий. Но увы! — по этому скользкому пути со своей легкой ношей синтуиские экзегеты не замедлили спуститься до полнейшего отрицания всего. Самое отъявленное безверие было результатом их пытливости. «Был довременный хаос; в нем случайно зародились искра огня и капля воды; от взаимодействия этих двух элементов хаос сгустился и принял шаровидные формы; от припёка огнеобильного шара (солнца) на водообильный (землю) в последнем, когда он был еще в состоянии грязи, зародились разные живые существа; человек, как самое высшее существо, образовался в лучшем из болот, т. е. в более мягком и обильном грязью». Вот сущность учения японских материалистов, смею уверить, пи в логике, ни в силе аргументов ничем не уступающих европейским. Синту, по-видимому, должно бы было не поздоровиться от этих дружески-медвежьих услуг, но — ничуть не бывало. Дело в том, что, во-первых, нельзя встретить ни одного экзегета, который бы, при решительном отрицании всего содержания синту, тем не менее не направлялся к поддержанию его и к сплетению ему самых выспренних похвал. Факт, с первого взгляда, странный, но, в сущности, весьма простой и естественный: синту из религии обратился у экзегетов в национальное, чисто гражданское учреждение; всем мельчайшим подробностям его приписано самое высокое значение для поддержания народного духа, для развития гражданских добродетелей и утверждения могущества Японии на веки вечные. В этих видах превозносятся похвалами предки, выдумавшие такое мудрое учреждение, и, в конце концов, синту рекомендуется для вечного хранения и последования. Во-вторых, те же самые приверженцы синту рассмотрели хорошо и буддизм и нашли в нем ахиллесову пяту, и не одну; с тою же разрушающей критикой они обратились и к нему, но уже не для поддержания, а для разрушения и поругания его, как иноземного учреждения, зловредного для Японии. Все буддийские чудовищные чудеса, все его безобразные легенды, его скучнейший рай и ни с чем не сообразный ад, все это подвергнуто насмешке и отрицанию, и, таким образом, для буддизма сделалось наконец и невозможным, хотя бы он желал того, окончательно подавить и уничтожить своего противника. В таком виде синту существует и теперь, т. е. по наружности — как будто религия, облеченная во все внешние атрибуты религии; но, в сущности, для рационалистов, — как народная школа добродетелей. Эти рационалисты в то же время хотят, чтобы народ верил в синту, как в религию, но народ настолько же верит, насколько они сами; а вдобавок, не возвысившись до заносчивых тенденций рационалистов, не видит в нем и школы, и вышеприведенное выражение: «Пожелай микадо, и небесный огонь попалит всех иностранцев», — в устах японца имеет самый иронический смысл.
