Α. Спасский - Α. Спасский История догматических движений в эпоху Вселенских соборов
Но какимъ образомъ символъ Епифаниевский могъ получить имя константинопольскаго символа и достигнуть общецерковнаго значения? Понятно, что история его тесно связана съ историей собора, сообщившаго ему свое имя. Известно, что константинопольский соборъ получилъ авторитетъ вселенскаго только во время и со времени халкидонскаго собора (451 г.). Можно утверждать, что именно константинопольский патриархатъ взялъ на себя обязан–ность, чтобы провозгласить константинопольский соборъ вселенекимъ соборомъ. Къ половине пятаго века этотъ патриархъ достигъ первенства въ восточной церкви, такъ какъ патриаршия кафедры Александрии и Антиохии были скомпрометированы связями съ монофизитствомъ. Византийский дворъ и, константинопольский патриархъ теперь имели полный интересъ объявить константинопольский соборъ 381 года равнымъ съ никейскимъ. Онъ былъ собранъ въ столице, созваиъ былъ Феодосиемъ, вторымъ Константиномъ, 3–ье правило его предоставляло ему право чести по римскомъ епископе. Такимъ образомъ, существовалъ целый рядъ серьезныхъ мотивовъ, чтобы символъ, никогда не принадлежавший константинопольскому собору, выдать за подлинное и несомненное произведение этого собора. Такъ какъ пересмотренный иерусалимский символъ подъ именемъ символа 381 года впервые встречается въ актахъ халкидонскаго собора и притомъ дважды (II и IV деяния), то ясно, что подлогь произошелъ незадолгодо 451 года, и притомъ въ Константинополе. «Для уяснения соображений, какими руководились въ этомъ деле, — замечаетъ А. Гарнакъ, — можно строить только гипотезы». Несомненно, что соборъ 381 года действительно выдалъ определения касательно Св. Духа въ своемъ догматическомъ томе, до насъ недошедшемъ, а также повторилъ никейский символъ въ его неизменномъ виде. Впоследствии неполноту никейскаго символа стали чувствовать все сильней и сильней. Возникло желание привнести въ символъ истинное учение ο Св. Духе, а равно противо–аполлинаристическия выражения, и чемъ более росло желание, темъ чувствительнее становилась неполнота никейскаго символа. Въ Константинополе это выражалось сильнее, чемъ въ какомъ — либо иномъ месте, а потому–то здесь и решились провозгласить символъ иерусалимский въ переработанномъ его виде, — символъ Кирилла, — символомъ койстантинопольскаго собора 381 г. Но взятое, какъ голый фактъ, такое провозглашение было бы крайне непонятнымъ. Нужно, поэтому, думать, что между символомъ иерусалимскимъ и соборомъ константинопольскимъ имелись какия–либо отношения. Кириллъ присутствовалъ на этомъ соборе, но его православие оставалось сомнительнымъ не только для Востока, но и для Запада. Нетъ ничего невероятнаго въ томъ, что Кириллъ, желая доказать свое православие, прочиталъ свое въ никейскомъ духе пересмотренное вероисповедание, какое было въ употреблении въ иерусалимской церкви. Документъ этотъ былъ принятъ въ акты константинопольскаго собора 381 г. и заслужилъ одобрение отцовъ, —принятъ такъ, какъ въ акты никейскаго собора вошло вероисповедание Евсевия кесарийскаго, а въ акты 3–го вселенскаго собора филадельфийское изложение веры Харисия. Когда въ Константинополе почувствовали нужду въ дополнительномъ въ отношении къ никейскому символу определении и захотели заимствовать его изъ актовъ 2–го вселенскаго собора, то и вослользовались для этой цели заключавшимся здесь иерусалимскимъ символомъ. Константинопольский символъ есть, следовательно, апокрифъ. Онъ носитъ имя константинопольскаго съ такимъ же правомъ, съ какимъ такъ называемый апостольский имя апостольскаго или символъ Афанасиевъ имя Афанасия.
Такова цитадель, воздвигнутая современной ученой критикой около констайтинопольскаго символа! Но какъ ни сильно она укреплена, сколько ни много потрачено на нее силъ разныхъ авторитетныхъ ученыхъ и сколь бы мощными ни казались аргументы, поддерживающие ее, она, при ближайшемъ и внимательномъ разсмотрении, оказывается не больше, какъ башней, построенной на кончике иголки. Такимъ кончикомъ иголки является символъ Епифания. Трудно понять, какъ могъ создаться этотъ целый рядъ недоумений на счетъ этого символа. И прежде всего, ни откуда не видно, чтобы этотъ символъ велъ свое происхождение изъ иерусалима. Слова Епифания, которыми онъ заканчиваетъ приведенный имъ текстъ символа: «эта вера передана отъ святыхъ апостоловъ и въ церкви въ святомъ городе оть всехъ местъ святыхъ епископовъ более 310 числомъ» — действительно невразумительны, но они никоимъ образомъ не указываютъ на иерусалимъ. История ничего не знаетъ ο томъ, чтобы когда–нибудь собирался въ иерусалимъ соборъ изъ 310–ти и более святыхъ отцовъ. Если бы такой многочисленный соборъ, действительно, состоялся, современники отметили бы его. «310 и более!» — эта цифра eo ipso напоминаетъ собой соборъ 318–ти, отцовъ никейскихъ, число которыхъ, какъ известно, определялось различно, а «святой городъ» — Никею. И этотъ выводъ вполне подтвер–ждается анализомъ Епифаниевскаго символа. Достаточно ближе всмотреться въ него, чтобы видеть, что онъ представляетъ единственный въ своемъ роде Kunststuk, где къ никейскому символу, изложенному въ полноте, только механически приставлены выражения, взятыя изъ константинопольскаго символа.
Приведемъ символъ Епифаниевский и поставимъ въ скобки все слова, составляющия особенность константинопольскаго собора:
Πιστεύομεν εις έ'να θεόν παντοκράτορα ποίητήν (ουρανού τε και γής). Καϊ εις ένα Κύριον Ίησοϋν Χριστον τον υιόν του θεοΰ τον μονογενή, τον εκ του πατρός γεννηθέντα (προ πάντων αιώνων), τουτέστι εκ της ούσΐας του πατρός, φως εκ φωτός, θεόν άλιθηνόν εκ θεοϋ άλιθηνοϋ, γεννηθέντα, ου ποιηθέντα, όμοούσιος τω πατρί, δί ου τα πάντα έγένετο τα εν τοις ουρανοΐς και τα εν τη γη, τον δι ημάς τους άνθρώπους και διά την ήμετέραν σωτηρίαν κατελθόντα (εκ των ουρανών) και σαρκκωθέντα (εκ πνεύματος άγιου και Μαρίας του παρθένου και) έναθρωπήσοντα (σταυρωθέντα τε ύπερ ημών επι Ποντίου Πιλάτου καί) παθόντα (καϊ ταφέντα) και άναστάντα τη τρίτη ημέρα (κατά τας γραφάς καί) άνελθόντα εις τους ουρανούς (και καθεζόμενον εκ δεξιών του πατρός) και (πάλιν) έρχόμενον (μετά δόξης) κρΐναί ξώντας και νεκρούς, (ου της βασιλείας ουκ έσται τέλος) καϊ εις το πνεύμα το αγιον (κύριον και ζωοποιόν, το έκ του πατρός εκπορευομένον, το ούν πατρι καϊ υίώ συνπροςκυνούμενον και συνδοξαζόμενον, το λαλήσαν διά των προφητών; εις μίαν άγίαν καθολικην καϊ άποστολικην έκκλησΐαν: ομολογούμεν εν βαπτίσμα εις άφεσιν αμαρτιών, προςόδκώμεν άνάστασις νεκρών και ζωην του μέλλοντος αιώνος. Αμήν.), τους δε λέγοντας' ην ποτέ οτε ουκ ην καϊ πρϊν γεννηθηναι ουκ ην, ή οτι εξ ουκ όντων εγένετο ή έκ ετέρας ύποστάσεως η ούσίας, φασκοντας, είναι ρευστόν ή άλλοιωτόν τον του θεοϋ υιον τούτους αναθεματίζει η καθολικη καϊ άποστολικη εκκλησιαια.
Результатъ на лицо. Въ скобкахъ мы имеемъ только слова, характеризующия собой константинопольский символъ, въ тексте же чистое никейское изложение, — ту веру «310 и более святыхъ отцовъ», которые собирались «въ святомъ городе» Никее. Правда, всматриваясь въ составъ никейскаго символа, приведеннаго у Епифания, мы находимъ некоторыя отличия отъ того текста, какой помещенъ у Hahn'а въ качестве наиболее точнаго. Такъ, слово «ποιητην» перенесено съ одного места на другое; «μονογενή» поставлено впереди «τον έκ του πατρός γεννηθέντα» ; опущено «θεον έκ θεοϋ;" прибавлено και καθολνκη къ слову «έκκλσία». Ηο известно, что текстъ никейскаго символа не есть нечто разъ на всегда установленное и неизменное: примечания самого Hahn'а показываютъ, какъ разнообразно было чтение во многихъ местахъ. Въ частности: «άποστολίκη встречается у Феодорита, Сократа, Геласия, въ актахъ Ефесскаго собора и пр. Перестановка словъ μονογενή и проч. наблюдаются также въ символе апостольскихъ постановлений и несторианскомъ символе. Итакъ, нетъ никакого сомнения въ томъ, что на месте теперешняго Епифаниевскаго символа въ подлинномъ его сочинении стоялъ только никейский символъ. Это съ наглядностью доказываютъ, какъ слова самого Епифания ο немъ, такъ и сделанный сейчасъ анализъ. Но совсемъ невероятно, чтобы самть Епифаний сделалъ прибавки, заимствованныя прямо изъ константинопольскаго символа. Оне произведены слишкомъ рабски, чтобы ихъ можно было приписать этому выдающемуся и ученому литератору. Даже слово «άμην», нарушающее связь веего символа, внесено безъ всякой перемены. Это «άμην» очень характерно: оно позволяетъ раскрыть всю загадку, связанную съ Епифаниевскимъ символомъ. Очевидно, что здесь работала рука позднейшаго интерполятора. Когда произошла интерполяция, определить трудно: она могла быть сделана вскоре же после константинопольскаго собора, — вернее, что она произошла гораздо позже, после того, какъ на халкидонскомъ соборе символъ 150–ти отцовъ получилъ значение вселенскаго. Въ какой–нибудь изъ местныхъ церквей Востока, быть можетъ, въ самомъ Кипре, въ которомъ для оглашаемыхъ употреблялся никейский символъ, мало по малу сталъ получать господство символъ константинопольский и сделалея крещальнымъ символомъ. Нетъ ничего удивительнаго, что какой–нибудь местный списатель «Анкората» нашелъ полезнымъ интерполировать никейский символъ, стоявший въ подлиннике, выражениями, заимствованными изъ константинопольскаго символа. Ра бота его была проста до крайности. Взявъ списокъ символа 150–ти отцовъ, онъ сравнилъ его съ никейскимъ ве–роизложениемъ, помещеннымъ у Епифания и, вероятно, на поляхъ рукописи отметилъ все отличия его, не исключая и слова «άμην». Дальнейшими безграмотными переписчиками эти замечания, находящияся на поляхъ, внесены были въ самый текстъ и такимъ образомъ возникъ никогда не существовавший Епифаниевский символъ. Нетъ нужды добавлять, что всякому, знакомому съ историей древнихъ рукописей, подобнаго рода случаи известны въ достаточномъ количестве.
