Жан Кальвин - Наставление в христианской вере, т.4
20. Итак, пусть Христианская Церковь удовлетворится этими двумя Таинствами. И пусть не только не принимает, не одобряет и не признаёт сейчас никакого другого, третьего, таинства, но и не желает его и не ожидает в будущем до скончания века.
Некоторые иные таинства, ординарные, были даны евреям сообразно меняющимся условиям времени (например, манна, забившая из скалы вода, медный змей и тому подобное: Исх 16: 13-14; 17:6; 1 Кор 10:3 сл. Числ 21:6-9; Ин 3:14). Но они были даны для того, чтобы их разнообразие предостерегало евреев от приверженности недолговечным образам и побуждало ожидать от Бога чего-то лучшего - неизменного и непреходящего. Иное дело мы. Нам явлен Иисус Христос, в коем в изобилии сокрыты и заключены все сокровища премудрости и ведения (Кол 2:3). Ожидать или требовать какого-то нового прибавления к этим сокровищам значит поистине искушать Бога, гневить Его и обращать против нас. Нам надлежит алкать только Иисуса Христа, только Его искать, созерцать, постигать, помнить - до тех пор, пока не придёт великий день когда Господь вполне явит славу своего Царства и откроет нашему взору Себя, как Он есть (1 Ин 3:2). И посему время, в которое мы живём называется и обозначается в Писании как «последнее время», «последние времена», «последние дни» (1 Ин 2:18; 1 Пет 1:20; Евр 1:2), дабы никто не заблуждался и не ожидал напрасно некоего нового учения или откровения. Ибо Господь, прежде многократно и различным образом говоривший через пророков, в эти последние дни говорил в Сыне Своём возлюбленном [Евр 1:1-2], Который один может открыть нам Отца (Лк 10:22). И Он в самом деле открыл нам Его настолько, насколько это было необходимо, сделавшись для нас зеркалом, в котором мы Его созерцаем (1 Кор 13:12).
Но если не во власти человека учреждать и предписывать новые таинства в Церкви Божьей, то желательно, чтобы он также не примешивал к богоустановленным таинствам ни малейших человеческих измышлений. Ибо как вино портится и теряет вкус от смешивания с водой и как всё тесто скисает от закваски, так и чистота тайн Божьих пятнается и утрачивается, когда человек добавляет к ним нечто от себя.
Однако мы видим, что сегодня таинства во многом утратили первоначальную чистоту. В них слишком много пошлости, помпезности, обрядности - но нет даже упоминания слова Божьего, без которого таинства вообще перестают быть таинствами. И обряды, установленные Богом, теряются среди великого множества прочих обрядов. Возможно ли разглядеть в крещении то, что одно только и должно сиять в нём: само Крещение? А Вечеря? Она вовсе оказалась похоронена, когда превратилась в мессу. И лишь раз в году можно её увидеть - но увидеть разорванной, разбитой, расчленённой и совершенно искажённой.
Глава XIX
О ДРУГИХ ПЯТИ ОБРЯДАХ, ЛОЖНО ИМЕНУЕМЫХ ТАИНСТВАМИ, И О ТОМ, КАКОВЫ ОНИ НА САМОМ ДЕЛЕ
1. Предшествующее обсуждение таинств могло бы вполне удовлетворить всех умеренных и способных к научению людей, чтобы удержать их от поползновений любопытствовать далее или принимать, не имея на то слова Божьего, другие таинства, помимо двух, которые, как им известно, были установлены Господом. Но мнение о наличии семи таинств всегда было столь общепринятым среди людей, столь часто повторялось в диспутах и проповедях, что с древних времён укоренилось в сознании каждого и остаётся незыблемым до сих пор. Поэтому мне показалось полезным рассмотреть отдельно и подробно пять других обрядов, обычно причисляемых к таинствам Господним, и раскрыть их ложность. Тогда простые люди узнают, что такое эти обряды на самом деле и насколько безосновательно принимать их за таинства.
Прежде всего хочу заявить, что вступаю в дискуссию не из-за слова, не из любви к спорам. Но ввиду того, что злоупотребление словом влечет за собой шлейф заблуждений, я вынужден выступить против него, чтобы все могли узнать истину. Я знаю, что христианам не подобает быть суеверными в отношении слов, если только смысл их остаётся верным и здравым. Поэтому я признаю, что из-за одного слова не стоило поднимать шум - пусть даже оно употребляется неудачно, - если бы учение сохранялось неповреждённым. Но в отношении слова «таинство» дело обстоит иначе. Ибо те, кто принимает семь таинств, называют все семь видимыми знаками невидимой Божьей благодати и представляют их сосудами Св. Духа, орудиями сообщения праведности, причинами прощения грехов.
Сам Мастер сентенций говорит, что ветхозаветные таинства названы так неверно, поскольку не сообщают того, что изображают (Пётр Ломбардский. Сентеции, IV, dist. 1, c. 2 (MPL, CXCII, 83)). Я спрашиваю: допустимо ли, чтобы знамения, освящённые устами Господа и украшенные столь высокими обетованиями, вовсе не признавались таинствами и в то же время эта честь воздавалась обрядам, рождённым в головах людей? Поэтому пусть паписты либо изменят своё определение таинства, либо воздержатся от злоупотребления словом, порождающим ложные и превратные мнения. Так, они говорят, что елеосвящение является таинством, а значит, образом и источником невидимой благодати. Мы ни в коем случае не можем согласиться с выводом, который они делают из такого словоупотребления. Поэтому нам следует выступить против самого слова и упорно противостоять тому, что является причиной заблуждения. Опять-таки, когда они хотят доказать, что елеосвящение есть таинство, они обосновывают это тем, что оно заключается во внешнем знаке и в слове Божьем. Но если мы не находим ни заповеди, ни обетования, относящихся к елеосвящению, что нам остаётся, кроме как возражать им?
2. Итак, ясно, что мы спорим не о словах, а о сути дела. Ясно также, что спор этот не лишний, потому что слишком важен его предмет. Нам надлежит помнить неопровержимо доказанное выше, а именно: власть устанавливать таинство принадлежит одному только Богу. Ибо таинство должно заключённым в нём Божьим обетованием обнадёживать и утешать души верующих. Но они не могут получить такую уверенность и утешение от слов человека. Таинство должно быть для нас свидетельством благоволения Божьего. Но ни человек, ни Ангел не может сам от себя быть свидетелем, ибо никто не был советником у Бога (Исх 40:13; Рим 11:34). Лишь Он один свидетельствует словом Своим о том, что в Нём. Таинство есть печать, скрепляющая Завет и обетование Бога. Но обетование Божье не могло бы скрепляться печатью телесных и мирских вещей, если бы они не были предназначены к тому силой Божьей. Поэтому человек не может учреждать таинства, ибо не в силах человеческих сокрыть столь высокие Божьи тайны в столь низких предметах. Для того чтобы таинство стало таинством, ему должно быть предпослано слово Божье, как очень верно сказано у св. Августина (Августин. Трактат о Евангелии от Иоанна, 3 (МРL, XXXV, 1840)).
Далее, если мы не хотим впасть в абсурд, необходимо отличать таинства от других обрядов. Апостолы молились коленопреклонёнными (Деян 9:40; 20:36). Будет ли это для нас таинством? Древние перед молитвой обращались лицом к востоку. Следует ли нам считать таинством зрелище восходящего солнца? В Писании воздевание рук сопряжено с молитвой (1 Тим 2:8). Должны ли мы и из этого сделать таинство? Если рассуждать таким образом, то таинством оказался бы любой жест святых.
3. Если наши противники захотят загнать нас в угол ссылкой на авторитет древней Церкви, я скажу, что их довод несостоятелен. Ибо ни у одного учителя Церкви нельзя найти упоминания о наличии именно семи таинств; и невозможно выяснить, когда о них впервые зашла речь. Я согласен с тем, что учители Церкви несколько вольно обращаются с этим словом («таинство»), употребляя его по всякому поводу. Но они обозначают им все без различия обряды, принятые в христианстве. Когда же речь идёт о знаках, призванных служить свидетельствами милости Божьей, отцы ограничиваются этими двумя таинствами: Крещением и Евхаристией. А чтобы не создавалось впечатления, будто я ложно ссылаюсь на древних, приведу в подтверждение моих слов несколько свидетельств св. Августина. Так, он пишет Януарию: «Хочу, чтобы ты знал, что Господь наш Иисус Христос, как Сам Он говорит в Писании, возложил на нас благое иго и лёгкое бремя [Мф 11:29-30]. И поэтому Он предписал христианской Церкви малое число таинств, нетрудных для соблюдения и превосходных по значению: Крещение, посвящённое имени Троицы, и Причащение телу и крови Господа, а также некоторые заповеди, данные в Писании» (Августин. Письма, 54 (Януарию), I, (MPL, XXXIII, 200)). И ещё, в книге «О христианском учении»: «После воскресения Господа мы имели немного знаков, удостоверенных Им и его апостолами. И те, которые мы имели, легки для соблюдения, достойны и превосходны по значению: Крещение и празднование Тела и Крови Господа» (Августин. О христианском учении, III, IX, 13 (MPL, XXXIV, 71)). Почему же св. Августин не упоминает здесь пресловутого числа «семь», в которое паписты вкладывают столь таинственный смысл? Можно ли поверить, чтобы он умолчал о нём, если бы оно уже установилось в Церкви? Ведь он придавал очень большое значение числам - быть может, даже большее, чем следует (Августин вслед за Амвросием переводит слова Экклезиаста (7:25): «ut ... quaererem sapientiam et numerum» (Вульгата; Синодальный перевод: «изыскать мудрость и разум») как «мудрость и число (numerum)» - О свободном решении, II, VIII, 24 (МРL, XXXII, 1253). В другом месте он рассматривает «семена», или «семенные логосы» (rationes seminates), которые Бог заключил в творения в виде чисел. Эти числа влекут за собой и разворачивают во времени действующие сипы, которые были вложены Богом в Его создания, прежде чем Он предался отдыху в День седьмой (О Книге Бытия в буквальном смысле, V, VII, 20. - МРL, XXXIV, 328). По-видимому, здесь Августин находился под влиянием пифагорейского учения о том, что бытие есть число. См. также его рассуждения о числе «четыре» применительно к четвёртому дню творения и о совершенстве числа «семь» в связи с Седьмым днём - днём отдыха (там же, II, XIII, 26; IV, VII, 13-14. - МРL, XXXIV, 273, 301 еtс.). Подобные метафизические спекуляции с оттенком гностицизма быпи очевидно чужды трезвому мышлению Кальвина.).
