Рафаил Нойка - Культура Духа
Об исповеди ещё хочу привести пару важных примеров, которые сам переживал очень сильно. Важный момент в исповеди — сам смысл исповедания. Что такое исповедь? Если простите мне эти дерзкие слова, скажу, что она стала слишком клинической. Исповедь — это не только перечисление содеянного нами, наших мыслей — это лишь для начинающих. Исповедь, как всё, что является духом, превращается в состояние внутреннего существа человека. Адам не исповедовался Богу. Что же случилось с Адамом? Он закрылся перед лицом Бога. Если бы он сказал: «Господи, согрешил, сотворил против Твоей Воли, прости»! Как мы в молитве говорим: «Господи, аз яко человек согреших, ты же яко Бог щедр помилуй мя». Мы знаем, что Бог простит, нам не нужны доказательства, потому что если когда-то мы исповедовались по-настоящему, с болью и осознанием, то мы знакомы с ощущением полёта после этого. Это очень характерно, понаблюдайте за детьми, которые после исповеди бегают, прыгают, буквально летают. И, воистину, душа чувствует, что чем сильнее была тьма, как говорит Апостол Павел, там, где «умножился грех», тем больше радость облегчения души, т. е. приумножается Дар Божий.
Разве так сложно Господу простить грех? Святой Сисой сказал, что уверен в том, что Господь в течение трёх дней может его спасти. И в связи с теми тремя днями святого Сисоя (см. Египетский Патерик об Авве Сисое), отец Софроний добавлял: «Почему три дня? Если душа решила стать совершенной и болезнует о содеянном, почему не может сегодня? Потому что в пустыне старались вести жизнь очень строгую, жёсткую, и, чтобы не умалить уровня этой строгости, святой Сисой сказал: „Я уверен, что в три дня Господь силен спасти“». Это слово, которое я не могу попросту сказать любому человеку, но всё же хочется поделиться им с духовными лицами, с моими отцами о Господе, сослужителями и всеми, кто меня слышит. Пусть Благодать трудится в наших сердцах, чтобы каждый из нас понял верное слово спасения. Потому что спасение в итоге не есть что-то иное, не может быть не чем иным, как моей собственной волей, святой волей. Если я не желаю спастись, никто другой не возжелает этого вместо меня. И здесь есть ещё одна тягость для духовника: как может быть духовник хорошим? Во-первых, для начала, ученик должен быть хорошим. Но не усовершенствование такого рода, для которого требуется шестьдесят лет молитв и двадцать лет научения, но понимание, изыскание чего-то духовно особенного, как для духовника, так и для ученика. Но в ученике должно всё-таки родиться желание спасения настолько, чтобы этот ученик смог сказать подобное тому, что я слышал от отца Софрония: «Почему кто-то печётся обо мне, что я такой или сякой? Кто может больше радеть о моём спасении, нежели я»? Но это справедливо не для всех…
Посему, пользуясь нашей человеческой премудростью, нашими знаниями психологии и другими, надо пытаться войти в контакт с тем, чьё спасение зависит от нас как от духовников настолько, чтобы вдохновлённая душа возжелала, восхотела от всего сердца спасения. Подобно тому, как мы страстно желаем всего телесного, тем более следует возжелать духовного, чтобы ничто не останавливало нашей погони за духом. Да возымеем страх — страх Божий, страх потерять Бога; Бог с такой нежностью отходит от меня, что даже не замечаю, что в какой-то момент у меня уже нет молитвы, я остыл духом, как Адам и Ева, что я совлёкся Благодати, которой обладал вчера или ранее, после Литургии или после Святого Причастия; и более не имею её. Где я согрешил, где сделал что-то не так, что отошёл от меня мой свет, моя жизнь, мой Бог?
Таким образом, дело духовника — подготавливать учеников приходить с молитвой, так же как и духовник должен встречать их молитвой; чтобы Бог работал в этих сердцах и творил через моё сердце, в благодати моей хиротонии, хиротессии, в добродетели поиска и молитвы ученика. Ученик куда важнее, нежели духовник. Если сможете растолковать эту духовную тонкость своим ученикам, то они сотворят из вас пророков, и вы поразитесь сами тому, что исходит из ваших уст, — этим я повторяю то, что говорил нам отец Софроний много лет назад.
Во-вторых, вдохновение, но не знаю, что первично, а что вторично. Когда видим беспечную душу, душу теплохладную, то необходимо слово от Бога, которым можем воскресить эту душу, холодную душу, из которой в одно мгновение произойдёт «пламень огненный», подобно Ангелам, Херувимам и Серафимам Божиим. Это опять-таки не человеческое делание. Духовник обладает этой силой, ограниченной всё же отношением и душой — не личностью! — того, кто приходит к нему.
Хотел бы здесь ещё сказать несколько слов об исповеди, уже в связи с подготовкой к ней. Почему часто люди не исповедуются чистосердечно? Гордыня ли, страх или стыд тому причиной? Гордость, с одной стороны, можно отбросить в сторону, в смысле, что гордость — это первейший из наших грехов и последний, от которого мы избавляемся; как говорили величайшие святые, это последний грех, с которым они борются. Гордость вездесуща. Как духовники мы должны распознавать с Божьей помощью, с каким из последствий гордости в первую очередь следует бороться и как.
Но говорю сейчас о стыде и страхе и прихожу к мысли, которой поделился с вами вначале: каким образом Бог дозволяет мне, оказывает мне эту честь или даже терпит, чтобы я, грешный, принял участие в спасительном делании Бога, и отдаёт в мои грешные руки другого грешника, которого я должен спасти? В первую очередь именно потому, что я сам грешен. Что нам сказал Спаситель? «Не судите, да не судимы будете» (Мф. 7:1). То есть, как говорят нам Отцы, если судишь кого-то или осуждаешь брата и не каешься, непременно и ты впадёшь в этот же грех рано или поздно. Почему? Я понял это из своего горького опыта и всё-таки радуюсь и благодарю Бога, что понял хоть это: Бог хотел научить меня состраданию. Со-страдание, то есть совместное страдание. Если я грешен, то неужели мне не понятно, что значит быть грешным? Если говорим о стыде и страхе, то неужели мне неведомы стыд и страх? Для этого мне, грешному, следует научаться, и я обладаю всеми элементами для понимания здесь того, что есть грех. В этом состоит тайна мудрости!
Существует то, что мы могли бы назвать святым «мастерством», не сплетённое злым произволением лукавства, но особой духовнической нежностью к грешной душе, которая как образ Божий ищет спасения. Необходимо такое мастерство, чтобы грехом грех разрушить, так же как и Спаситель не жизнью победил смерть, но смертью смерть разрушил. То есть мой грех становится источником мудрости, источником опыта, которым я могу поделиться с моим грешным, как и я, братом, приходящим ко мне никак не для того, чтобы я его судил!
Нужен ли грех для того, чтобы я не осуждал брата? Не нужен, иначе Матерь Божия была бы наименьшей среди святых, а Бог был бы беспомощен. Не нужен грех, чтобы я мог быть причастен своему брату — не греховности я причащаюсь, но его естеству и душе. Не нужно грешить, чтобы постичь, что есть грех, но если не знаешь другого пути, то хотя бы грех употреби для созидания себя и ближнего. Вспомните двух братьев: блудного сына и его брата. В конце повествования, как мы знаем, блудный сын не только спасён; кто теперь сможет соблазнить блудного сына деньгами, удовольствиями или чем-то другим? Никто! Но его брат, будучи ещё не искушён, внешне праведно живущий, но, внутренне имея нечто гнилое в душе, исполнен зависти и ненависти к брату вместо радости и любви. Ему неведомо сострадание; он видит в брате «транжиру, расточившего богатство моего отца, и теперь отец отдаёт ему больше, чем мне»! И когда отец спрашивает его: «Что с тобой происходит, сын?», он отвечает: «Что, вернулся твой сын, который расточил свою жизнь в распутстве?». И отец отвечает ему: «Сын, этот твой брат…» — то есть сострадание (собрат твой).
Как поступил брат блудного сына? Почему он не пошёл спросить отца: «Отец, что это значит?» У него не было любви и доверия к отцу, как у блудного сына, который, низко пав, сказал: «Возвращусь к отцу моему». Как? Я даже недостоин называться сыном, но скажу ему: «Рабом твоим буду. Чем служить чужим, тебе послужу за плату и благодарить тебя буду от всего сердца». Брат блудного сына выпытывает у своего раба: «Что случилось?» «А, — отвечает он, — твой брат возвратился назад невредимым». Что может знать этот раб? Отец — это тот, кто страдает и нежен к своему заблудшему сыну; сыну, которому он дал имение, зная, каков он. Этот отец — не кто иной, как Бог по отношению к Адаму. И отец своей нежностью и любовью смог возродить в этом блудном сыне доверие настолько, что в конце своих скитаний он пришёл к отцу просить спасения. И вот какое спасение тот дал ему: придя с надеждой быть рабом, он был поставлен отцом превыше всех настолько, что дан был ему венец и перстень, и так далее.
Если бы брат блудного сына спросил бы отца, отец не ответил бы ему, что «радуемся, что брат твой вернулся невредимым» — так, как сказал раб. Раб видел только это, только это понимал. А отец сказал бы: «Сын, в первую очередь тебе незачем ревновать. Ты всё время со мной, и не только тучный телец, но всё моё принадлежит тебе». И отец Софроний добавляет: «Это Бог, говорящий Адаму: „Всё моё тебе принадлежит“ — не так, как Ирод, который обещал половину царства. Бог завещает всё Царство и Себя самого Адаму. И говорит отец: „Не потому что брат твой вернулся невредимым, но был потерян и нашёлся, был мёртв, а теперь воскрес!“». Видите, какова нежность отеческой любви! Как она разнится с рабской!
