Джордж Макдональд - Сэр Гибби
Почему–то им стало тошно при мысли о том, что они вот–вот потеряют её из виду, и, когда её было уже почти не видно, они повернулись и последовали за ней. Они двигались украдкой, держась от неё как можно дальше и не желая, чтобы она заметила за собой эту сострадательную слежку. Вдруг женщина исчезла. Мальчики подобрались к тому месту, куда, как им показалось, она завернула, и обнаружили маленькую лавчонку. Дверное стекло было прикрыто красной занавеской, наполовину сорванной с крючков. Внутри горела масляная лампа. Похоже, перед ними была лавка старьёвщика, грязная и ужасная. Посередине комнаты стояла та самая женщина, а другая с обрюзгшим лицом, страшная, как будто восставшая из ада, достала из какой–то потайной щели бутылку — точно такую же, к какой прикладывался, бывало, отец Гибби. Гибби уже готов был кинуться внутрь и выхватить мерзкое зелье из её руки, но Донал остановил его.
— Что ты! — прошептал он. — Мы же не можем ходить за ней всю ночь. А если бы и пошли, что ей от этого проку? Утром всё начнётся сначала. Оставь её, беднягу.
Женщина приняла виски в треснутой чайной чашке, сделала жадный глоток, а затем, к ужасу мальчиков, наклонилась к ребёнку и дала ему проглотить немного виски из своего рта. Осушив чашку до дна, она тихо поставила её на прилавок и без единого слова (потому что успела заплатить за выпивку заранее) вышла на улицу. Она выглядела всё такой же бледной и худой, но в глазах её было совсем другое выражение. При виде этого вся мудрость Донала вмиг покинула его.
— Эй, вы! — воскликнул он. — Разве вам для этого дали шиллинг?
— Вы же просто дали и ничего не сказали, — кротко ответила несчастная и пошла дальше, опустив голову и крепко прижимая к себе ребёнка.
Мальчики переглянулись.
— Нет, не на то она должна была потратить твой шиллинг, Гибби, — сказал Донал. — Ясно, что таким, как она, деньги давать нельзя. Только кто знает?
Может, сейчас этой бедняжке приходится терпеть голод, холод и жажду, чтобы потом она не горела в адском пламени, как богач из притчи про Лазаря.
Тут он осёкся, потому что увидел, что Гибби плачет. Душа его разрывалась от горя. Он с радостью прижал бы и женщину, и её младенца к самому своему сердцу, но сейчас не мог ничего для них сделать. Любовь казалась ему беспомощной, деньги — бесполезными. С этого дня Гибби крепко задумался и, как выяснилось позже, не напрасно. С того самого часа мысль о бездомных, бесприютных скитальцах не отпускала его разум, сердце и воображение. Его природная любовь к людям всё чаще наталкивалась на недоумённый холод и отвержение в кругу тех, кто называет себя Светским Обществом, но при этом она всё больше находила себе пристанище среди голодных, нищих и дрожащих от холода. Из–за этих размышлений к его вере и надежде впервые в жизни начали примешиваться серьёзные и тревожные вопросы, так что его любовь уже начала получать своё вознаграждение: ведь для честного сердца каждое сомнение — это ещё один путь к правде. Я не стану подробно описывать, как именно открывались для Гибби все эти пути, но, поскольку его открытия всегда немедленно выражались в действиях, со временем я покажу вам, что из этого вышло.
Пока же мальчики продолжали идти за женщиной и последовали за ней в ещё более нищенский квартал города. Она остановилась перед каким–то домом, постучала, протянула открывшему деньги и вошла. Гибби с Доналом снова почувствовали некоторое облегчение. Конечно, ночлежка выглядела донельзя страшной и убогой, но по крайнее мере, у бедняжки будет крыша над головой, а в нашем суровом климате, да ещё и зимой, это первая необходимость, без этого не выжить. Успокоившись, что она не будет всю ночь бродить по голым, стылым улицам, «как живой призрак в Мемфисе» (по выражению Донала), мальчики отправились домой. Они долго не могли заснуть, а утром прежде всего вспомнили о несчастной женщине.
— Эх, если бы мама была здесь! — вздохнул Донал.
«Может, обратиться к мистеру Склейтеру?» — предложил Гибби.
В ответ Донал только расхохотался.
— Да он только скажет, что ей должно быть стыдно за своё поведение! — воскликнул он. — Только, по–моему, стыд–то у неё давным–давно кончился. Он ей скажет, что надо работать и зарабатывать себе на пропитание. Но, наверное, работы ей никто не даёт, хотя она и рада бы заслужить хоть полпенни в день. Слушай, а что если нам посоветоваться с мисс Гэлбрайт? Было странно видеть, как Донал и Гибби, такие разные, время от времени как бы менялись местами, совсем как дочери священника Уэйкфилдского прихода.
«Может, Бог и устраивает Себе хвалу из уст младенцев, — ответил Гибби, — но отсюда ещё не следует, что мы должны спрашивать у них совета в серьёзных делах. Разве ты не помнишь, что говорила мама? Убить хвастуна–великана Давид мог и неоперившимся подростком, но чтобы править людьми, ему пришлось пройти немало испытаний, набраться мудрости и стать настоящим мужчиной».
В конце концов, они пошли к миссис Кроул. Они не стали рассказывать ей обо всех своих раздумьях и сомнениях, но попросили её узнать, что это за женщина, и посмотреть, нельзя ли ей как–нибудь помочь. Кто, как не миссис Кроул, лучше всех поймёт, каково сейчас этой несчастной и о чём она думает, потому что когда–то она сама была точно в таком же положении. По крайней мере, ей это будет ближе и понятнее, чем священнику и его благородной супруге.
Миссис Кроул не обманула их ожидания. Когда они обратились к ней за советом, у неё перед глазами живо встали те дни её славы и достоинства, когда она присматривала за своей жалкой паствой гуляк и пьяниц. Она решительно и охотно принялась за дело и успешно выполнила то, что ей поручили, причём добро, сделанное другому человеку, оказало на неё прямо–таки невероятное воздействие. Нет лучше лекарства против собственного греха, чем помочь ближнему сражаться с его слабостями. Если просто сидеть и рассуждать о его прегрешениях, это скажется на нас совершенно иным образом: пороки ближнего покажутся нам такими жуткими и чёрными, что по сравнению с ним мы почувствуем себя невинными агнцами и тут же начнём оправдывать свою жадность и глупость. А оправдывать грех — это всё равно, что лелеять и вскармливать его в своём сердце вместо того, чтобы с отвращением и ужасом отбросить его прочь.
Однажды в самом начале семестра, приближаясь к воротам пансиона мисс Кимбл, Гибби с Доналом увидели, как оттуда вышел худой, измождённый человек в потрёпанной одежде и пошёл им навстречу. Время от времени он ссутуливался и слегка наклонялся вперёд, как будто сзади кто–то опускал ему на спину незримую ношу, но тут же как бы встряхивался, сбрасывая её с себя, и снова шёл прямо. Это был лэрд. Мальчики стащили свои шапки, но в ответ он лишь изумлённо приподнял брови и пристально на них посмотрел — вернее, попытался посмотреть, потому что глаза его блуждали, как бы не в силах задержать свой взгляд на чём–то одном. Теперь он окончательно разорился и приехал в город, чтобы закончить свои дни в маленьком домике, принадлежащем его дочери.
А мистер Склейтер, который неусыпно и зорко следил за материальным благополучием своего подопечного, уже связался со своим поверенным и, не раскрывая своего имени и положения, целиком купил всё глашруахское поместье — правда, ничего не сказав пока о своей покупке сэру Гилберту.
Глава 50
Прогулка
Новое жилище мистера Гэлбрайта и Джиневры находилось на окраине города. Это был один из тех маленьких, отлично построенных каменных домиков, которых так много в Шотландии. В нём было три комнаты и кухня, над которыми возвышался просторный чердак со слуховым окном. Домик был низенький, с широкой крышей, и от тихой улицы его отделял крошечный садик.
Летом и осенью там распускалось множество цветов, но сейчас из земли торчали лишь сухие, тощие стебли отцветших роз, а под крышей виднелись беспорядочно перепутанные голые и жилистые побеги жимолости. Садик прятался за невысокой каменной оградкой с чугунными прутьями наверху, между которыми летом, радуя глаз прохожих, виднелась свежая листва, пестреющая яркими бутонами и соцветиями. Но перебравшись в дом, мистер Гэлбрайт велел заколотить чугунные прутья досками до самого верха: в первый же день он обнаружил, что случайные прохожие, останавливающиеся возле его ограды, чтобы полюбоваться роскошными цветами, подходят слишком близко к его увядшему, но из–за этого ничуть не менее дорогому его сердцу достоинству. На ворота он повесил замок, и сад, таким образом, стал неким подобием монументальной арки, ведущей в дом.
Последнее время лэрд всё чаще копался в земле подобно тем зверушкам, которые, кажется, даже сотворены были для того, чтобы всё время стыдиться самих себя, и потому только и делают, что пытаются зарыться поглубже в свои норы. Не то, чтобы лэрд и вправду стыдился себя в полном и настоящем смысле этого слова. Он лишь наполовину осознавал всю бесчестность своих сделок, ведь обычно гордец изо всех сил увиливает от покаяния, считая его позором. Умыться — значит признать себя грязным. Лэрд избегал чужих взоров по одной–единственной и весьма убогой причине: он не мог больше появляться перед людьми со всем достоинством владельца глашруахского поместья и председателя процветающей компании. Ему казалось, что его подвели и обманули сами законы природы: как могло случиться, что Томас Гэлбрайт, эсквайр, оказался в этом сыром, противном домишке? Он всерьёз раздумывал, не взять ли ему снова свою родную фамилию Дюран, но решил, что его слишком хорошо знают в округе, и если он попытается скрыться от посторонних глаз в прозрачно–непроницаемом одеянии нового имени, то люди непременно подумают, что делает он это только из–за того, что до неузнаваемости запятнал свои прежние гордые одежды. Люди вообразят, говорил он себе (намеренно выбрав порок, в котором не был повинен), что он завещал свои деньги дочери, а сам устроился так, чтобы безнаказанно ими пользоваться.
