Борис Михалев - Воспаленная линия горизонта
Обзор книги Борис Михалев - Воспаленная линия горизонта
Михалев Борис
Воспаленная линия горизонта
Борис Михалев
ВОСПАЛЕННАЯ ЛИНИЯ ГОРИЗОНТА
мистическая поэма
1.
Когда я смотрел на заходящее солнце, мне иглой пронзало сознание сверху донизу нечто даже значительно большее, чем мысль, касательно никем прежде не осознанной значительности разливания красноты по небу в момент пересекания солнцем линии горизонта. Я всегда чувствовал, что происходящее вокруг меня и со мной имеет некий глубокий символизм. Знал, что любое движение, помимо конкретного содержания, несет и иной отвлеченный смысл. Последний согласован с аналогичным смыслом других явлений и единственной целью ставит пробуждение во мне ассоциаций, открывающих возможные пути движения и заставляющих сделать выбор.
Я смотрел на красный диск и красное небо и созерцал два - последующий и предыдущий данному состоянию - аспекта существования: предмета, представляемого в его отсутствии, и водворяющегося в ряд явлений, активизируя таким образом мое представление о нем. Однако, эти двое занимали меня мало в сравнении с третьим - состоянием перехода, вызывающим воспаленную красноту в области соприкосновения объекта и его не вполне адекватного отображения.
Солнце прощаясь с глазом, как бы напрягало все свое существо, стремясь к запечатлению этого момента в сознании видящего в качестве переломного элемента в его собственном мироощущении.
Темнота все гуще наступала с боков и красная полоса становилась ярче, соприкасаясь с фиолетовым краем мрака, посредством полосы из пяти остальных элементов спектра, образуя своеобразную радугу. Бывает инфракрасное и ультрафиолетовое мышление. Склонность к дифференцированию мира заставляет человека дифференцировать и свое сознание, после чего в результате обратного процесса сборки часто остаются лишние кубики в отношении которых в силу взаимопроникновения субъективного и объективного зачастую не удается идентифицировать принадлежность.
Ветер проникал под одежду, ерошил волосы, и мне вдруг с необычайной полнотой стало очевидно как мало имеет значения все то поверхностное, полагающее ту разницу, временное и пространственное обособление явлений, заставляющее ветер быть ветром, лес - лесом, живое существо - живым существом, в неком между собою отдалении и даже весьма нередко - противодействии, по сравнению с невидимой подоплекой всего этого, обязывающей процесс бесконечной трансформации в широком черном раструбе частности быть ориентированным вовнутрь, ожидая от каждого как бы помощи, чтоб посредством пропускания себя через нас устремиться в глубину сужающегося конуса обобщающего всеединства.
Мысль моя то скользила инерционно по склону памяти, то, отталкиваясь легко, как лыжник, шла по равнине чувственно воспринимаемых образов, то с натугой взбиралась в гору целенаправленных размышлений.
Наступала ночь, и еще не успело остыть тело солнца, как в наиболее темной стороне неба уже вступила в свои права его белоликая наследница. Блестящая дорожка, тянущаяся по воде, переливалась и, следуя за волной, как бы искала выхода вечной энергии движения - сколь завораживающей, столь и бессмысленной - желая ее успокоения и приобщения к другого рода вечности - статической, пристальной, на фоне мысли наводящей ужас и благоговение.
2.
Лунный пейзаж был сух и контрастен. Аскетичностью линий он дисциплинировал мысль, и в сознании моем, подобно осадку отделяющемуся от жидкости, вдруг начинали четко вычленяться два слоя.
Каждый человек как бы в своем положении стеснен. Причина - соединение в нем двух начал, влекущих в разноименную бесконечность, но неспособность ни одному из них безоговорочно следовать. Первое - благодаря слабости, второе - благодаря совести. Как таковое человеческое состояние между двух огней - возможность, реализация которой выводит за его рамки. Человек по преимуществу не животное и не бог. Подвешенность, неопределенность - единственное, что может его вполне характеризовать. Этого достаточно, чтоб ощутить рабство, но мало, чтобы понять, кто здесь, собственно, рабовладелец, а кто ты сам. То ли совесть - обуза, а слабость, возведенная в принцип, дает свободу, то ли свободу следует понимать как свободу от слабости. Ибо вечное стремление человека к гармонии тождественно с его стремлением к свободе первичного в себе самом от вторичного.
Бывает свобода страстности и свобода веры. Одна ставит внутреннее в зависимость от внешнего, для другой предшествующее всему объективное бытие Божие не нуждается в видимом подтверждении. От того, куда - внутрь или вовне - помещена личность, зависит выбранный тип свободы. Что признает человек для себя вторичным, то подавит решительно. И горе ему, если выбор сделан неправильно. Перестанет он тогда ценить и отвращения исполнится к предмету страсти. Ведь любить внешние мир и жизнь можно только, веря в мистическую высшую гармонию, по отношению к которой оба они частности служебного характера, в самих себе смысла и цели не содержащие. Иначе стоит лишь чуть задуматься, и не найдешь гармонии в мечущемся множестве фактов. И даже капля необъяснимой хаотичности способна будет отравить полноту бессознательного счастья. Любить человек способен только гармонию, а если и привязывается к чему-то дисгармоничному, то лишь в силу заблуждения относительно его сущности.
3.
Есть две точки, на которых единственно может базироваться любая из вариаций отождествляющего мировоззрения - наслаждение и страдание. Если я - сплетение мыслей, эмоций и телесных движений, то кроме этих двух нет и не может быть других действительно серьезных объектов моего интереса и мотивов деятельности. А так как эти двое - сиамские близнецы, и чем больше одно, тем больше второе, то возможно или, запасшись терпением на будущее страдание, рвануть в погоню за наибольшим наслаждением, или, наплевав на упущенные возможности, не спеша двинуться, исповедуя наименьшее страдание. Два, вроде бы, антипода - гедоника и рациональность. У каждого свои доводы, для одного неопровержимые, для другого - абсурдные:
- Как вы можете так бездарно прожигать жизнь?! Пренебрегаете здоровьем, благополучием и пр.. Разве не высшее благо - покой, семья, уверенность в завтрашнем дне?
- Вовсе нет. Ваше наслаждение хоть и растянуто длиннее по времени, т.е. больше количественно, но зато несравненно беднее качественно, т.е. менее интенсивно....и т.д. и т.п..
Что-то общее сквозит между этими двумя мировосприятиями, как между электрическими полюсами или качаниями маятника. Так, нарисованные на листе бумаги фигуры, как бы друг от друга не отличались, одинаково игнорируют третью координату. Когда же разговор заходит об вертикальной плоскости, они оба неизменно обращаются в ноль. Наслаждение как бы имитирует гармонию. С одной стороны оно дает нам понять, что есть нечто иное и лучшее, чем наше обыденное состояние, но с другой - посредством страдания, показывает, что источником то этого лучшего является вовсе не оно. Оно лишь отражает гармонию, но ее не содержит. Когда при взгляде в зеркало мы видим предмет за своей спиной, чтобы его взять надо повернуться в обратную сторону от зеркала, иначе ткнемся рукой в стекло. Жажда наслаждений - не факт, а наша интерпретация факта - дисгармонии бытия - истинное преодоление которой как раз требует устранить страсть.
4.
Каждый, кому когда-нибудь добровольно или по принуждению (из-за капризов судьбы) приходилось задумываться про сущность страдания, осознавал, что, если человеку больно после драки, стыдно после разврата или тошно после пьянки, он еще не имеет дело с головой спрута, а лишь содрогается от прикосновения ядовитых присосок на его щупальцах.
Я всегда неизменно чувствовал себя в хаосе собственных мыслей, чувств и, тем паче, телесных отправлений как бы немного не в своей тарелке. Было что-то в них во всех, что я никак не мог согласится признать своим. И дело даже не в том, что все эти частности непрестанно друг другу противоречили, заставляя меня вращаться с бешенной скоростью в разные стороны, как флюгер во время урагана, а в неприятии мной самого факта частности. Интуитивно я не соглашался растекаться в дифференцированном множестве извне навязанных мне состояний. Я не могу быть подвержен изменению. Течет нечто, принадлежащее мне и для чего-то мне служащее. Я же смотрю на этот поток, сидя посреди на неподвижной скале, и знаю, может быть, из какого-то неведомого прошлого опыта, что, бросься я в него и попытайся там раствориться, сама природа потока, каждая его молекула отторгнет меня. И он будет бить меня сначала о подводные камни, затем выбросит на ту же прежнюю скалу, и я буду мучительно мерзнуть, обсыхая на ледяном ветру, и гнойными ранами воспалятся на мне следы от ударов, и водяная соль будет разъедать их.
Однако поток повиновался мне, или правильнее сказать, стремился мне угодить. Но я, глядя на свое искаженное в нем отображение не мог с точностью уяснить, зачем дан мне этот поток и в чем собственно смысл моего с ним двусмысленного единения. То мутно-красным становился он, то водорослиево-зеленым, и лишь изредка мелькало просветленное дно, на мгновение приближая отражение к оригиналу.
