Духовные отца Арсения - Отец Арсений
Многое было как у каждого человека, но поражала необыкновенная чистота его души, словно это была душа ребенка. Временами, слушая мои слова, он восклицал: «Конечно, так, верно, я так и думал». Выслушав исповедь, я спросил: «Максимилиан Александрович, Вы исповедовались, бремя греха снято, скажите, будете стараться не совершать вновь тех ошибок, в которых приносили покаяние?» – и он честно, как-то совсем по-детски, ответил: «Отец Арсений! Конечно, буду бороться сам с собой, но боюсь, что по своей природе слишком приземлен, и где-то и когда-то, в сложившихся ситуациях споткнусь, не совладаю с собой».
Смотря на Максимилиана Александровича, я понял всю чистоту его души и искренность ответа, отпустил его грехи и причастил.
С 1924 г. до самого моего первого ареста в 1927 г. Максимилиан Волошин приходил ко мне, когда приезжал в Москву, и наши отношения перешли в дружбу. Он очень любил свою мать Елену Оттобальдовну, называя ее Пра (от слова «праматерь»), но мне думалось, что о своих исповедях ей не рассказывал, потому что это лежало в его «запредельном я».
При наших долгих беседах он читал свои стихи, до глубины души поражавшие меня; помнится, одно из них называлось «Северовосток»:
«Расплясались, разгулялись бесы
По России вдоль и поперек,
Рвет и крутит снежные завесы
Выстуженный северовосток.
Ветер обнаженных плоскогорий,
Ветер тундр, полесий и поморий
Черный ветер ледяных равнин,
Ветер смут, побоищ и погромов,
* * *
Сотни лет тупых и зверских пыток,
И еще не весь развернут свиток
И не замкнут список палачей,
Бред Разведок, ужас Чрезвычаек –
Ни Москва, ни Астрахань, ни Яик
Не видали времени горчей».
Стихотворение большое, все приводить не буду. Волошина не печатали, потому что в его стихах жила правда о большевистском терроре и о гнете, которому подвергалась человеческая душа. Не знаю, напечатают ли когда-нибудь то, что он написал втайне [19].
В 1931 г., когда я был в ссылке на севере, приехали Кира с Юрой и привезли мне несколько стихотворений Максимилиана Александровича, специально присланных им мне и написанных его рукой, одно из стихотворений, называемое «Владимирская Богоматерь», сейчас по памяти прочту. К присланным стихотворениям Волошин приложил записку, в которой писал, что «Владимирскую Богоматерь» посылает своим первым двум читателям, мне и своему знакомому художнику-реставратору Александру Ивановичу Анисимову, который принимал участие в реставрации этой великой русской святыни. А. И. Анисимова я хорошо знал. По-человечески был глубоко душевно тронут письмом Волошина и поистине замечательным стихотворением как в духовном, так и в историческом смысле. Конечно, при советской власти оно никогда не печаталось, и никто из вас, кроме Киры и Юрия, его не слышал. Одновременно он прислал несколько отрывков из поэмы «Серафим Саровский», написав, что ее еще не закончил. Сейчас почти все забылось, в памяти осталось несколько строк:
«Лет с семи с верхушки колокольни
Оступился он. Но чьи-то крылья
Взвились рядом, чьи-то руки
Поддержали в воздухе и невредимым
На землю поставили.
* * *
Богородица сама избрала место
На Руси меж Сатисом и Сарой
Для подвижничества Серафима.
* * *
Болен был помещик Мотовилов
На руках был принесен он в Саров.
Старец строго вопросил больного:
«Веруете ль вы в Христа, что Он
Богочеловек, а Богоматерь
Истинно есть Приснодева?» – «Верю».
Полностью поэму я не читал и думаю, что уже не прочту, все наследие Волошина было изъято и находится в архивах.
Прежде чем по памяти прочесть вам стихотворение «Владимирская Богоматерь», скажу, что такое произведение мог написать человек, глубоко чувствующий Бога, Пресвятую Богородицу и имеющий в себе веру, даже если своим гениальным поэтическим восприятием что-то осмысливал и воспринимал не так, как все. За написанное стихотворение Максимилиану Волошину многое можно простить, оно входит в душу православного человека великой любовью ко Пресвятой Богородице. Оно радостно, и мы воочию видим историю Родины и то великое Божественное заступничество России, о котором русский народ восклицал: «Матерь Божия, спаси Землю Русскую».
Любил я стихотворение, называемое «Дом поэта» характеризующее его гостеприимство и любовь к человеку и природе, оно печаталось, найдите и прочтите. Начинается оно словами:
«Дверь отперта. Переступи порог.
Мой дом раскрыт навстречу всех дорог.
В прохладных кельях, беленных известкой,
Вздыхает ветр, живет глухой раскат
Волны…
Войди, мой гость, стряхни житейский прах
И плесень дум у моего порога…
Со дна веков тебя приветит строго
Огромный лик царицы Таиах.
Мой кров – убог. И времена – суровы… . »
Волошин нес людям добро, многих принимал в своем доме и сам постоянно находился на грани ареста, лагеря, расстрела. Конечно, поэзия Волошина противоречива, но осудить его за это нельзя. Он был большой поэт, сын своего века и окружения, но был верующим и православным».
В то время когда Илья Сергеевич рассказывал о поэтах «серебряного века», а о. Арсений о Максимилиане Волошине, в столовой собралось десять человек, двух женщин я видел впервые. Обе были, вероятно, одних лет, 55–60, одна из них была молчалива, другая, порывистая и подвижная, все время что-то порывалась сказать. Молчаливую женщину, имя которой я узнал, – звали Елизаветой Александровной, вторую Людмилой Александровной. Во время наступившей паузы Елизавета Александровна, обратившись к о. Арсению, сказала: «Батюшка! Я много слышала от своих друзей, сестер нашей общины, о Максимилиане Волошине, а у мужа он – один из любимых поэтов.
Одна из наших друзей, Зоя Дмитриевна Прянишникова (дочь академика), болела с детства костным туберкулезом правого бедра, и в 1918 г. родители направили ее в Крым для лечения со своей знакомой. Но началась гражданская война, длившаяся почти три года, и они остались в Крыму, разобщенные от Москвы войной, без средств к существованию, защиты, помощи и умирали от голода.
Не могу сейчас припомнить, какими путями произошла их встреча с Волошиным, но он и его мама Елена Оттобальдовна взяли их к себе в дом, где они прожили больше года, и потом помогли уехать в Москву к родителям.
Второй наш друг, Елена Сергеевна Волнухина (дочь скульптора Волнухина, автора памятника первопечатнику Ивану Федорову), приехала в Крым для лечения слабых легких сразу после окончания гражданской войны. Ей посоветовали снять комнату в окрестностях Коктебеля. Утром, наняв татарина с арбой, сложила в арбу чемодан, сумки с вещами и сумочку с документами и деньгами и пошла рядом с повозкой.
Отъехали от города, татарин хлестнул лошадь и быстро уехал, а Елена Сергеевна осталась в легком ситцевом платье без вещей и денег. Пошла по дороге в полной растерянности и безысходности. Шла и беспрерывно молилась Пресвятой Богородицу, возложив на Нее всю надежду. Вскоре она увидела дом необычной постройки, подошла, постучалась. Разрешили войти, и плача, вся в слезах, рассказала пожилой женщине и мужчине о своем горе.
Впоследствии Елена Сергеевна (Леля) всегда со слезами на глазах и с удивлением рассказывала, что ее сразу приняли, поили, кормили, дали одежду. Прожила Леля у Волошина три месяца, пока не получила деньги от родных на дорогу. Максимилиан Волошин достал ей билет и проводил. Нам Леля рассказывала, что Елена Оттобальдовна и Волошин – удивительные, добрые и гостеприимные люди. Привезла Леля от Волошина много рукописных стихотворений, которые мы переписывали. Я рассказала об этих двух эпизодах, потому что они раскрывают душевный мир поэта и его матери».
Другая женщина, Людмила Александровна, оказывается, хорошо знала Андрея Белого, дружила с Надеждой Павлович, встречалась с Анной Ахматовой и довольно хорошо знала Брюсова и Надежду Чулкову.
Разговор о поэтах и их литературных взглядах и об отношении к Богу, вере, православию велся в течение двух вечеров. В конце второго вечера о. Арсений рассказал, что сам, будучи юношей, отдал невольную дань увлечению поэтами «серебряного века».
«Вы знаете, – говорил он, – увлечение этими поэтами было повальным, модным, почти все читающее общество знало их стихи, особенно Блока, его стихотворения произносились почти во всех домах. Куда ни придешь, слышались слова: «О доблестях, о подвигах, о славе…» или «Под насыпью во рву некошенном…», «Что же ты потупилась в смущении?»
Любили Игоря Северянина, Николая Гумилева и других, но я быстро осознал их внутреннюю духовную пустоту, не совпадавшую с моим миропониманием. Однако, некоторые стихотворения Гумилева я люблю, в основном из «Африканского цикла» – это «Носорог», «Жираф», «Ягуар», «Гиена» и даже «Озеро Чад». Значительными его стихотворениями являются «Андрей Рублев» и «Рабочий», в котором он как бы предсказывает свою смерть:
