Духовные отца Арсения - Отец Арсений
Таким путем я стал монахом по великой милости Богородицы и горячей молитве мамы. Подробно рассказал отцу и маме, что было с нами, о видении иконы Божией Матери и молитве ее перед иконой, и мама сказала: «Павел! В этот день мучила меня тревога о тебе, в два часа дня подошла к иконе Владимирской Божией Матери, упала на колени и стала молиться о тебе, молюсь, слезами заливаюсь. Почему страдало и ныло сердце о тебе, тогда не знала, но молилась и молилась. Ты говоришь, что именно в два часа погибали. Заступница Богородица явила тебе великое чудо, спасение от погибели, не только тебе, но и Анастасии». Папа и мама не удивились моему решению уйти в монастырь, дали свое родительское благословение, считая явленное чудо знамением к молитвам и монашеским подвигам».
Книг в келье о. Агапита было немного. Конечно, были все богослужебные книги, Минеи, жития святых св. Димитрия Ростовского, Добротолюбие, несколько патериков, сочинения Феофана Затворника, Игнатия Брянчанинова, некоторые издания Афонского монастыря, Троице-Сергиевой лавры. Если необходимы были другие книги, привозили из монастырской библиотеки. Вставал о. Агапит рано и за день проходил весь круг всех полагающихся служб, молитв, акафистов. Каждый день читались жития святых о. Иераксом или мной, подробно разбирались кем-нибудь из нас, и о. Агапит останавливался на наиболее важных местах жизни святого, раскрывая основы его учения и совершенных им дел. Каждый день мы читали книги о чудотворных иконах Матери Божией и, если имелся для этой иконы написанный акафист, то его тоже читали. Посетителей, богомольцев в скит допускали не много; когда кто-то приходил к о. Агапиту, то о. Иеракс и я сразу уходили в другую комнату.
Сам скит располагался в сосновом лесу, огромные стройные сосны поднимались ввысь, тишина в скиту была необычайная, изредка звякала ручка ведра или слышались удары топора, рубившего дрова. Если поднимался ветер, то доносился шум качающихся сосен и тихий шум прибоя с озера Селигер. Домики в скиту были совершенно одинаковые, рубленные из соснового дерева, ворота в скит были – два столба, на которых крепилась полукруглая арка с большой надписью, текст которой мной забыт. Домик-келия имел крылечко, крошечную прихожую, маленькую комнату, где спали о. Иеракс и я, печь-плиту, рукомойник, небольшой самовар и несколько чашек. Чистота была идеальной, все мыли и протирали ежедневно. Обед был прост до аскетизма, в посты вообще ели мало, чай пили чуть желтый, но всегда горячий. Кроватями у нас всех служили топчаны – доски, покрытые тонким войлоком. Жизнь шла размеренно и тихо, звон монастырских колоколов возвещал о начале той или иной монастырской службы, а в кельях шла молитва, возносимая к Богу. Казалось, наш старец никогда не уставал.
Какая же красота была зимой: выйдешь на крылечко, а кругом все белым-бело, сосны, кусты, дорожки между келий, тропинки и тихий, спокойный, покрытый льдом Селигер, и только бесконечные петли заячьих следов испещряли белоснежный покров. Отец Агапит выходил на крыльцо и славил Господа за созданную Им красоту, и часто слезы благодарности текли по его лицу. «Господи! Господи! – говорил он, – благодарю Тебя, создавшего небо и землю, благодарю за красоту, которой согреваешь душу человеческую», – и долго стоял и восхвалял Бога. В монастырь ездили на службы, летом на лодке, зимой по льду на санях, а весной, осенью и в бурную погоду молились скитники в своих кельях, сообщение с монастырем прерывалось.
О монастырях, помню, шли споры: нужны они или нет? «Монахи – тунеядцы, бездельники, лбы только расшибают, делом бы занялись». Слышу и удивляюсь, когда слова эти говорят люди, верящие в Бога. Монастыри спасают мир, людей, в них возносятся пламенные молитвы об искуплении человека от греха, прощении его, даровании мира, спасении отчизны. В монастырях утром, днем, вечером, ночью возносятся молитвы за грешное человечество… Россия держится на монастырях, и покуда будет существовать хотя бы один монастырь, будет жить Русь православная.
Первое время трудно было, так трудно, что сомнения нападали: выдержу ли? Но все преодолел и пошел за о. Агапитом. Стало полегче, а потом и трудностей не видел, молитва пришла и стала не трудностью, а утешением. Замечания и послушания вначале переносил с обидой и горестью, но пришло время – принял и не замечал больше, так, мол, и нужно.
Первый надетый подрясник, получение рясофора и, наконец, мантии, и я – монах, были несказанными ступенями радости; прошли годы, и я – иеродиакон и, наконец, иеромонах. Каждая совершаемая литургия – неописуемый духовный восторг – чудо. Момент Евхаристии – великое чудо, совершаемое иереем. Оно перерождает тебя, поднимает на недосягаемую высоту, и ты понимаешь, что с тобой Сам Господь. Мне приходилось слышать от верующих людей: «Что такое чудо? Я никогда не видел его». Я всегда удивлялся: «Вы же были на литургии. Разве совершение иереем Евхаристии – не чудо? Вы только сейчас видели чудо».
Возвращусь к прошлому: семья не искала меня, вычеркнула из памяти, как изгнанника, недостойного внимания. Только в 1957 г., через десять месяцев после выхода из лагеря, при поездке в Ленинград узнал, что два брата ушли в Белую армию и сейчас живут в Париже, старший брат Владимир к 1917 г. был уже генерал-лейтенантом, перешел на службу в Генеральный штаб Красной Армии, в 1938–1939 гг. был расстрелян как шпион и враг народа. Сестра Ольга (старшая) в 1919 г. уехала на Украину и пропала, Елена жива, работает библиотекарем и под вал репрессий 1933–1935 гг. и 1936–1938 гг. не попала.
Монастырь и скит закрывали долго, мучительно. Выборочно арестовывали, расстреливали, расселяли, отобрали все ценности, ломали и оскверняли иконы – поступали, как со всеми закрываемыми монастырями. В 1921 г., 1 августа, в день обретения мощей преп. Серафима Саровского чудотворца, старец иеромонах о. Агапит почил, тихо, спокойно. В течение одной недели вдруг ослаб, слег и с каждым днем терял силы. Теряли не родного отца или мать, уходил наставник, давший не телесную, а духовную жизнь, старец, сделавший меня человеком, научивший молитве и вдохнувший дух веры Христовой в мою душу. Настолько скорбна была для меня смерть старца, не могу передать в своем рассказе, нахлынет прошлое, встанет перед глазами, и я расплачусь».
Слезы катились по лицу о. Серафима, и не маленьким, некрасивым человеком сидел он сейчас перед нами, а весь скорбный, но светлый, и лицо его светилось несказанной грустной добротой.
«За несколько минут до своего смертного упокоения о. Агапит вдруг обрел силы и, обращаясь к окружающим, подозвав о. Иеракса и меня, сказал: «Молитесь Господу, Пресвятой Богородице, умоляйте о прощении грехов ваших, молитесь о людях страждущих, несчастных, и любите окружающих Вас и помогайте им. Друг друга тяготы носите и тем исполните закон Христов». Трижды перекрестил нас и, уронив руку, стал тихо угасать».
Здесь старенький о. Серафим заплакал, смущаясь и отворачивая лицо от нас. Мы хотели уйти, но о. Арсений остановил нас. Успокоившись, о. Серафим продолжил свой рассказ.
«Монастырь и даже скит еще полусуществовали, я был выброшен из монастыря и поселился в деревне на Николо-Рожке около церкви, которая на высоком берегу возвышалась, белая, стройная. Когда поднимался на колокольню, открывался неописуемо красивый вид на озеро Селигер с его бесчисленными островами, вдалеке виднелись церкви и колокольни Нило-Столобенского монастыря, дорогого моему сердцу. В 1923 г. меня арестовали, отвезли в город Осташков. Просидел долго, в тюрьмах издевались всячески и, как «антисоветского деятеля и вредного элемента», приговорили к пяти годам заключения, конечно, без какого-либо суда надо мной. До 1956 г. находился беспрерывно в лагерях. Когда пять лет моего срока кончались, вызывали в управление лагеря и сообщали, что «особое совещание» продлило срок заключения еще на пять лет.
Первый лагерь был Соловецкий (СЛОН). Если во всех лагерях заключенные были бесправны, то в Соловках они были трижды бесправны. Тебя могли отвести за угол храма и без приговора, а может быть, и ради «забавы», на краю ямы выстрелить в затылок или, повернув к себе лицом и отойдя на пять–шесть шагов, чтобы ты не вырвал направленный на тебя наган, выстрелить в лицо или в сердце и еще полуживого закопать в землю. Видел сказанное своими глазами.
Первое время был на разных работах, но на лесоповал в бригады не брали, в землекопы тоже, слишком был мал и слаб, а использовали на мелких, но труднейших работах: носить сотни ведер воды, разжигать костры в мороз для обогрева охраны и работающих заключенных, да и многое другое, перечислять не буду. Потом у лагерной администрации возникла идея, что выгребать человеческие нечистоты, убирать отхожие места – наиболее подходящая работа для монахов, священников, архиереев. Двадцать восемь из тридцати лет лагерного срока занимался этой работой. В какой бы лагерь ни переводили, сразу назначали на уборку нечистот – возможно, в моем деле имелось такое указание. Работа тяжелая, особенно зимой, ломом и скребком надо счищать смерзшуюся массу, вывозить на санках или таскать в ведрах. Запах въедается в твою одежду, руки, лицо, тебя все сторонятся, ругают, а иногда и бьют. Лагерная администрация с особым удовольствием направляла служителей Церкви на подобные работы, говоря при этом: «Тебе это подручно, ты же из попов», добавляя богохульные слова в адрес Церкви и обрядов. Господи! Какое же это было бесправие, надругательство, желание оскорбить веру, растоптать человеческую душу.
