Алексей Менялов - Смотрите, смотрите внимательно, о волки!
— Ну, племянничек, на матёрого становишься, — сказал дядюшка, — чур, не гладить.
— Как придётся, — отвечал Ростов. — Карай, фюит! — крикнул он, отвечая этим призывом на слова дядюшки. Карай был старый и уродливый бурдастый кобель, известный тем, что он в одиночку бирал матёрого волка. Все стали по местам.
Старый граф, зная охотничью горячность сына, поторопился не опоздать, и ещё не успели доезжачие подъехать к месту, как Илья Андреич, весёлый, румяный, с трясущимися щёками, на своих вороненьких подкатил по зеленям к оставленному ему лазу и, расправив шубку и надев охотничьи снаряды, влез на свою гладкую, сытую, смирную и добрую, поседевшую, как и он сам, Вифлянку. Лошадей с дрожками отослали. Граф Илья Андреич, хоть и не охотник по душе, но знавший твёрдо охотничьи законы, въехал в опушку кустов, от которых он стоял, разобрал поводья, оправился на седле и, чувствуя себя готовым, оглянулся, улыбаясь.
Подле него стоял его камердинер, старинный, но отяжелевший ездок, Семён Чекмарь. Чекмарь держал на своре трёх лихих, но так же зажиревших, как хозяин и лошадь, волкодавов…
…Семён не договорил, услыхав ясно раздавшийся в тихом воздухе гон с подвыванием не более двух или трёх гончих. Он, наклонив голову, прислушался и молча погрозился барину. — На выводок натекли… — прошептал он, — прямо на Лядовской повели.
Граф, забыв стереть улыбку с лица, смотрел перед собой вдаль по перемычке и, не нюхая, держал в руке табакерку. Вслед за лаем собак послышался голос по волку, поданный в басистый рог Данилы; стая присоединилась к первым трём собакам, и слышно было, как заревели с заливом голоса гончих, с тем особенным подвыванием, который служит признаком гона по волку. Доезжачие уже не порскали, а улюлюкали, и из-за всех голосов выступал голос Данилы, то басистый, то пронзительно тонкий. Голос Данилы, казалось, наполнял весь лес, входил из-за леса и звучал далеко в поле.
Прислушавшись несколько секунд молча, граф и его стремянный убедились, что гончие разбились на две стаи: одна большая, ревевшая особенно горячо, стала удаляться, другая часть стаи понеслась вдоль по лесу, мимо графа, и при этой стае было слышно улюлюканье Данилы. Оба этих гона сливались, переливались, но оба удалялись. Семён вздохнул и нагнулся, чтоб оправить сворку, в которой запутался молодой кобель. Граф тоже вздохнул и, заметив в своей руке табакерку, открыл её и достал щепоть.
— Назад! — крикнул Семён на кобеля, который выступил за опушку. Граф вздрогнул и уронил табакерку. Настасья Ивановна слез и стал поднимать её.
Граф и Семён смотрели на него. Вдруг, как это часто бывает, звук гона мгновенно приблизился, как будто вот-вот перед ними самими были лающие рты собак и улюлюканье Данилы.
Граф оглянулся и направо увидал Митьку, который выкатывавшимися глазами смотрел на графа и, подняв шапку, указывал ему вперёд, на другую сторону.
— Береги! — закричал он таким голосом, что видно было, что это слово давно уже мучительно просилось у него наружу. И поскакал, выпустив собак, по направлению к графу.
Граф и Семён выскакали из опушки и налево от себя увидали волка, который, мягко переваливаясь, тихим скоком подскакивал левее их к той самой опушке, у которой они стояли. Злобные собаки визгнули и, сорвавшись со свор, понеслись к волку мимо ног лошадей.
Волк приостановил бег, неловко, как больной жабой, повернул свою лобастую голову к собакам и, так же мягко переваливаясь, прыгнул раз, другой и, мотнув поленом (хвостом), скрылся в опушку. В ту же минуту из противоположной опушки с рёвом, похожим на плач, растерянно выскочила одна, другая, третья гончая, и вся стая понеслась по полю, по тому самому месту, где пролез (пробежал) волк. Вслед за гончими расступились кусты орешника и показалась бурая, почерневшая от поту лошадь Данилы. На длинной спине её комочком, валясь вперёд, сидел Данило, без шапки, с седыми встрепанными волосами над красным, потным лицом.
— Улюлюлю, улюлю!.. — кричал он. Когда он увидал графа, в глазах его сверкнула молния.
— Ж…! — крикнул он, грозясь поднятым арапником на графа.
— Про…ли волка-то!.. охотники! — и как бы не удостаивая сконфуженного, испуганного графа дальнейшим разговором, он со всей злобой, приготовленной на графа, ударил по ввалившимся мокрым бокам бурого мерина и понёсся за гончими. Граф, как наказанный, стоял, оглядываясь и стараясь улыбкой вызвать в Семёне сожаление к своему положению. Но Семёна уже не было: он, в объезд по кустам, заскакивал волка от засеки. С двух сторон также перескакивали зверя борзятники. Но волк пошёл кустами, и ни один охотник не перехватил его.
Николай Ростов между тем стоял на своём месте, ожидая зверя. По приближению и отдалению гона, по звукам голосов известных ему собак, по приближению, отдалению и возвышению голосов доезжачих он чувствовал то, чтo совершалось в острове. Он знал, что в острове были прибылые (молодые) и матёрые (старые) волки; он знал, что гончие разбились на две стаи, что где-нибудь травили и что что-нибудь случилось неблагополучное. Он всякую секунду на свою сторону ждал зверя. Он делал тысячи различных предположений о том, как и с какой стороны побежит зверь и как он будет травить его. Надежда сменялась отчаянием. Несколько раз он обращался к Богу с мольбой о том, чтобы волк вышел на него; он молился с тем страстным и совестливым чувством, с которым молятся люди в минуты сильного волнения, зависящего от ничтожной причины. «Ну, что Тебе стоит, — говорил он Богу, — сделать это для меня! Знаю, что Ты велик, и что грех Тебя просить об этом; но, ради Бога, сделай, чтобы на меня вылез матёрый и чтобы Карай, на глазах дядюшки, который вон оттуда смотрит, влепился ему мёртвой хваткой в горло». Тысячу раз в эти полчаса упорным, напряжённым и беспокойным взглядом окидывал Ростов опушку лесов с двумя редкими дубами над осиновым подседом, и овраг с измытым краем, и шапку дядюшки, чуть видневшегося из-за куста направо.
«Нет, не будет этого счастья, — думал Ростов, — а что бы стоило! Не будет! Мне всегда, и в картах и на войне, во всём несчастье». Аустерлиц и Долохов ярко, но быстро сменяясь, мелькали в его воображении. «Только один раз бы в жизни затравить матёрого волка, больше я не желаю!» — думал он, напрягая слух и зрение, оглядываясь налево и опять направо и прислушиваясь к малейшим оттенкам звуков гона. Он взглянул опять направо и увидал, что по пустынному полю навстречу к нему бежало что-то. «Нет, это не может быть!» — подумал Ростов, тяжело вздыхая, как вздыхает человек при совершении того, что было долго ожидаемо им. Совершилось величайшее счастье — и так просто, без шума, без блеска, без ознаменования. Ростов не верил своим глазам, и сомнение это продолжалось более секунды. Волк бежал вперёд и перепрыгнул тяжело рытвину, которая была на его дороге. Это был старый зверь, с седой спиной и наеденным красноватым брюхом. Он бежал неторопливо, очевидно убеждённый, что никто не видит его. Ростов не дыша, оглянулся на собак. Они лежали, стояли, не видя волка и ничего не понимая. Старый Карай, завернув голову и оскалив жёлтые зубы, сердито отыскивая блоху, щёлкал ими на задних ляжках.
— Улюлюлю, — шёпотом, оттопыривая губы, проговорил Ростов. Собаки, дрогнув железками, вскочили, насторожив уши. Карай дочесал свою ляжку и встал, насторожив уши, и слегка мотнул хвостом, на котором висели войлоки шерсти.
«Пускать? не пускать?» — говорил сам себе Николай, в то время как волк подвигался к нему, отделяясь от леса. Вдруг вся физиономия волка изменилась; он вздрогнул, увидав ещё, вероятно, никогда не виданные им человеческие глаза, устремлённые на него, и, слегка поворотив к охотнику голову, остановился — назад или вперёд? «Э! всё равно, вперёд!..» — видно, как будто сказал он сам себе и пустился вперёд, уже не оглядываясь, мягким редким, вольным, но решительным скоком.
— Улюлю!.. — не своим голосом закричал Николай, и сама собой стремглав понеслась его добрая лошадь под гору, перескакивая через водомоины впоперечь волку; и ещё быстрее, обогнав её, понеслись собаки. Николай не слыхал ни своего крика, не чувствовал того, что он скачет, не видал ни собак, ни места, по которому он скачет; он видел только волка, который, усилив свой бег, скакал, не переменяя направления, по лощине. Первая показалась вблизи зверя чёрно-пегая, широкозадая Милка и стала приближаться к зверю. Ближе, ближе… вот она приспела к нему. Но волк чуть покосился на неё, и, вместо того, чтобы наддать, как это она всегда делала, Милка вдруг, подняв хвост, стала упираться на передние ноги.
— Улюлюлюлю! — кричал Николай.
Красный Любим выскочил из-за Милки, стремительно бросился на волка и схватил его за гачи (ляжки задних ног), но в ту же секунду испуганно перескочил на другую сторону. Волк присел, щёлкнул зубами и опять поднялся и поскакал вперёд, провожаемый на аршин расстояния всеми собаками, не приближавшимися к нему.
