Николай Гайдук - Волхитка
Сиротливо стало. Тихо. Пусто.
Чёрными клубами долго пыль клубилась вокруг да около былого храма… А когда пыль рассеялась, люди увидели вот что: из подземелья вдруг показался мальчик в белой рубахе с горящей свечою в руках… А за ним – большая белая волчица… Вошли в густую рожь – и растворились.
26Древо Жизни после взрыва содрогнулось «до основанья, а затем…» – золотые яблоки посыпались на землю: крупные, сочные, яркие.
Из ближайшего колхоза «Дорога к счастью» нежданно-негаданно свиньи нагрянули: здоровенные, породистые – специально завезённые из-за границы. Таких свиных красавцев тут ещё не видели! Красно-рыжие нахальные дюроки; могучие лощёные ландрасы; брейтовские хряки; миргородские… Да всех не перечесть!
Свиньи стадом хрюкали и хороводили вокруг обречённого Дерева Жизни. Волшебные плоды копытами давили, мешали с грязью и своим пометом. Свиньи привередничали, свиньи капризничали, потому что свинья, она ведь знает толк не только в апельсинах. Мокрым, грязным носом поддевая золотое яблоко – то одно, то другое – искали, найти не могли, что получше.
Долго, смачно пировало это свинство. (Откуда-то у них и водка появилась, и вино). Набили животы не только до икоты – до блевоты. Песни какие-то новые пели – про новый мир, который они построят. Сучья и ветки ломали на Дереве Жизни – жгли костры на поляне, плясали, своих свиных красавиц оплодотворяли по кустам. Потом устали, да и водка кончилась. Сыто, сонно и счастливо похрюкивая с переду и с заду, всё это свинство разлеглось под деревом. Ковыряясь копытом в зубах, они переговаривались: вот, дескать, так диво дивное! никогда ещё такого праздника не было в жизни у них!
Чудак Чистоплюйцев появился – как из-под земли.
Возмущённый, бледный Чистоплюйцев кругом Дерева Жизни пытался гонять хворостиной счастливых свиней, да только разве разгонишь – обнаглели до ужаса. Получилось так, что они его прогнали: «свиньёю» выстроились и пошли в атаку. Бедолага едва убежал. Он только несколько яблок сумел уберечь: за пазуху спрятал – рядом со своим фамильным самородком.
Потом сидел он в стороне на крутом пригорке – слёз горючих не мог удержать.
– Беда! – причитал, хватаясь за голову. – Лихолетье пришло! Свинство захлестнуло Русь! Что дальше будет? Вижу – страшно рассказать…
* * *На месте храма долго не заживала чёрная дыра. Старики со старухами то и дело смотрели туда и руку поднимали – перекреститься, да и молодежь – не за один же день безбожниками сделались.
Ребятишки поначалу сторонились ямы, как чумной могилы, но пообвыкли: игрища устроили в развалинах и, осмелев, кричали, что бога нет…
Старики били ребятишек по губам, но отступились: битьём не поможешь; какой с них спрос, когда и у взрослого душа после взрыва почернела – пыль теперь в душе клубится, пустота гудит, и подбитый жаворонок на колосьях трепещется, брызгая кровушкой…
Всё, что происходит на земле – созидаем или рушим, – всё, как в малой капле, у человека в душе отражается.
Где Белый Храм во ржи глядел под небеса – там чёрная дыра, как в преисподнюю: «где стол был яств, там гроб стоит…»
27Сторожевое вскоре опустело: половину людей раскулачили и сослали, куда ворон костей не таскал, остальные сами стали потихоньку разъезжаться, а точнее – расплываться на лодках, на катерах. А что тут делать? Перекреститься не на что, помолиться некому. Добротные избы, нивы, покосы – с мясом оторваны были от сердца крестьянина; даже самые крепкие не могли от слезы удержаться в минуту прощания с небольшим, но таким родным, желанным островом…
Дом без человека скоро старится, а землю забивает густой чертополох, крапива и прочая разбойная трава. И даже берега без человека странным образом дичают и ветшают: овраги начинают разрастаться, береговые кручи осыпаются. И только вода высветляется, принимая в свою глубину восходы и закаты, размеренную поступь облаков, дрожание созвездий и молоко разлившейся луны.
С годами люди позабыли остров, лишь заядлый рыбак иногда заглядывал в эти места, памятуя, что за островом отличный клев – там была так называемая налимья стоянка или «тропа»; там осетры ходили как табуны телят. Но потом и рыбаки отвадились, небезопасно стало: ворьё раздухарилось по округе; присмотрели остров; долго и успешно скрывались в покосившихся сараях, баньках, покуда мудрый старшина из города не приказал поджечь проклятую «малину».
Пожарище украсилось розовым роскошеством кипрея; летними погожими деньками пчелы грузно гудели над островом – богатый медосбор.
Волки зимнюю тропу сюда наладили; справляя свадьбы, хороводили ночами, пели под луной… Ах ты, песня волчья, тоска вековая! Кто сочинил тебя такую и зачем? Страшно хороша ты лунными ночами над заснеженной русской долиной, искристо мерцающей окольными деревьями, кустами, крутоярами, издали похожими на крыши дремотного селения!
Где свадьба, там и детки: расплодились волки, подходя к деревням, с человеком иногда сталкивались нос к носу (во мгле их принимали за бродячих псов). Следуя извечным правилам – не пакостить поблизости своего жилья, – волки никого не трогали. Но подрастала молодежь, наглела, не слушала порою вожака…
И начались облавы. Осенними днями, когда листодёры шуршат по лесам, мешая зверю вслушиваться, вовремя скрыться – травили борзыми и гончими; ружейные охоты затевали; мясо, начинённое стрихнином с чилибухой, разбрасывали щедро. Однако – бесполезно. «Все эти примочки для поповой дочки», как сказал один из мрачных зверобоев. На приманку зверь не зарился, а от погони уходил так лихо, точно сквозь землю проваливался.
Присмотрелись охотники: и правда, «сквозь землю»; заподозрили, что на острове в глубоком подземелье находится логово, выход из которого – пещера за рекой; белую волчицу там однажды видели; натравили борзых, те сгоряча ворвались в пещеру: жуткий визг внутри послышался – и только клочья собачьей шкуры наружу вылетели…
Зимою пробовали охотиться «на поросёнка»: сажали в мешок, стараясь выбрать звонкоротого, беспокойного; веревку привязывали к мешку и саням – и ехали окрестными дорогами. Глубокоснежные зимы, нужно заметить, волку страшнее всякого врага: невозможно в тайге прокормиться. А голосок у поросёнка аппетитный, не выдержат нервы у зверя, побежит за мешком – и готов, рассуждали охотники, надеясь белую волчицу подстрелить: большая награда обещана.
Иногда на острове появлялся чудак Чистоплюйцев.
– Это не белая волчица, в неё стрелять нельзя, грех! – внушал он. – Это наша Совесть! Ну, а коль бессовестный – пали…
Кикиморов – любитель пострелять – тоже был среди охотников.
– Звонкие слова придумал! – возмутился Анисим Демонитыч. – А меня эта тварюга давеча едва не загрызла в бору!
Чистоплюйцев руками развёл.
– Тебя она и загрызёт когда-нибудь, потому как – Совесть! И потому как у тебя – наследника нечисти – рыло в пуху!..
– Чего-о? – Кикиморов аж задохнулся от этой наглости. – А ежли я тебе в рыло заеду сейчас? В чём оно будет?
– А ты не заедешь. И не зайдёшь. – Чистоплюйцев усмехнулся, отвернулся и потопал по глубоким снегам, почти не оставляя следа за собой – как будто вовсе и не человек, а дух святой.
«Наследник нечисти» сорвал ружьё с плеча, курок нажал… И что же? А ничего же. Денёк стоял погожий; солнце припекало и над снегами курился пар, в котором вдруг задрожала фигура чудака, расплылась и пропала, чтобы нежданно-негаданно возникнуть перед кем-нибудь другим – совсем в другом месте.
Чистоплюйцев любил это дело – возникать то там, то здесь. Он по-прежнему пытался людям вразумить, зачем они живут на белом свете, и что их ждёт. И про мальчика в белой рубахе с Негасимой Свечою в руках он тоже людям объяснять пытался, да разве кто поверит чудаку: смеются – кто за спиною, кто прямо в глаза.
28Был Покров – земля укрылась чистыми снегами. Полуденное солнце кое-как морозные туманы разгребло над островом. Куржак летел с деревьев – потеплело.
По первопутку бодро частила сытая савраска, оглядывалась на визжащего поросёнка – надоел. На полянах у дороги попадался след мышкующей лисицы, свежие покопки с кровяным застывшим бисером на дне и сереньким подшерстком пойманной полёвки. У поваленной осины снег притоптан зайцами – давно питаются, грызут кору. И – ни намёка на волчий след.
Ехали двое – Боголюбин со старшим сыном Ипатом, названным в память о покойном священнике Белого Храма – далеком родственнике. (Когда собрались уничтожать Белый Храм, священник стоял возле окошка в своем доме и умер от разрыва сердца во время динамитной канонады).
Боголюбины жили в беловодском городке, но закваска деревенская осталась: любили вырваться на вольный воздух, как сейчас.
Поросёнок неожиданно замолк. Размеренно поскрипывали гужи, синица на придорожной берёзе позвенькивала.
– Сдох? Задохнулся? – встревожился Ипат.
