Николай Гайдук - Волхитка
– Ну, чего ты рот открыл? Я сказал, кингстоны открывай!
– Мы же потонем…
Моряк вздохнул.
– Мы с тобой – дерьмо. Оно не тонет.
Белокурый прищурился.
– Ты говори за себя, а за меня-то не надо.
– Да? – Глаза у Волкова нехорошо сверкнули. – А чего же ты, дедушка, с таким сатанинским усердием грабил свой храм?
– А он разве мой?
– Ну, а чей же он? Чей? Этого француза недобитого? Или вот этих, которые ночью забрались на борт?.. Ну, короче, Дед! Крути кингстоны, покуда я башку тебе не открутил! – Волков передёрнул затвор пистолета. – Мы идём на дно! Спокойно, Дед! Матросы уже в шлюпках, им ничто не угрожает. А эти… остальные… Эти очень сильно любят золото. И мы с тобою, Дед, не имеем права разлучать их со своей любовью. Ты согласен? Жалко? У пчелки жало. И вот здесь, в обойме, жало. Понял, Дед? Мне давно говорили: Россия – это наше золотое дно! А я не верил, Дед! Крути кингстоны!
20Ранняя зима пришла. Безбожно лютая. Беловодскую землю завалило сугробами – ни пешему, ни конному не протолкнуться.
Волки, предчувствуя голод, потянулись ближе к человеку. Затяжными, стылой кровью крашенными зорями воздух вокруг Сторожевого как сверлами дырявился – высоким волчьим воем, от которого каждая собака щетинилась и слёзно скулила в углу конуры.
Звонарёв просыпался от волчьих песен. Шёл к белому храму. По скрипучим, до сучка, до задоринки знакомым ступеням поднимался на колокольню, печально смотрел на заснеженный мир и потрясенно раздумывал: «Тихо до чего! Как без колокола жить? Ума не приложу. Помру, наверно!»
Вспоминался древний обычай: подойдёт пасхальная неделя, дверь на колокольню открывается – заходи, кто хочет, звони, как можешь… Нестор Иванович (дед Звонарёва) зашёл однажды, позвонил – понравилось. Двадцать лет учился ремеслу и выучился – краше некуда: как, бывало, зазвонит он в беловодском городке – все окна нараспашку, слушают… Отец потом учился у него; сын сызмальства таскался за отцом на колокольню…
И вот – пожалуйста, дожились: нынче будут скидывать колокола. Зимний путь укрепился – вешки понатыкали уже на реке – зимник обозначили. По зимнику-то если – рукой подать до города.
«Сегодня приедут! – Звонарёв тоскливо смотрел на строчку зимника, прострочившего реку наискосок. – Сегодня вертопрахи развернутся!»
Потом посмотрел на дубовые балки, с которых свисали отрывки верёвок. Безбожная работа здесь уже началась. Подголоски убраны уже. Три басовых богатыря висят без языков – с корнем вырвали… Как дальше жить? Что делать? Кому передавать секреты колокольной музыки, на которую столько жизней потрачено?
Седой звонарь, великий мастер красного звона сегодня сюда прощаться пришёл. Вздыхая, вынул шкалик из-за пазухи, стакан. Налил и чокнулся с басовыми богатырями.
– Прости, брат! – поклонился как живому. – И ты прости… И ты, братишка, тоже не серчай! Они ведь и сами не ведают, что творят. С вами воздух-то светлеет, серебряной искрой горит и грешная думка светлеет. А без вас куда? Без вас тут воздух паутиной зарастет! Спохватятся, да кабы поздно не было!.. – Огненная влага запалила до сердца, смелости прибавила. – А я не дам кидать! Не дам! Пускай меня сначала скинут! Паразиты…
Захмелевший звонарь обнимался с басовыми богатырями, плакал.
Вставало солнце. Пепельные сумерки редели. Голубизна текла по горизонту, все полнее наливая седловины, ущелья, распадки. Становились различимыми деревья за рекой, дымки над крышами соседнего селения и та дорога, по которой нынче прибудут комсомольцы – губить колокола.
Старый мастер прислушивался – едут, нет ли? Ухо ладонью оттопыривал, дыхание сдерживал, но ничего такого не расслышал; звонари на колокольнях быстро глохнут, не похуже кузнецов на кузне.
«Уши мохом заросли, – подумал Звонарёв. – Наверно, едут, да я не слышу».
Но комсомольцы не приехали в то утро, задержались на долгое время: много храмов на Руси поставлено – не управишься одномахом.
21После Рождества – в разгар зимы – городские парни и девчата приехали в село Сторожевое. Красивые были они. Статные. Сильные. Улыбки до ушей. У старшего – самого рослого – кобура с наганом пристёгнута на поясе. Чёрная, потёртая кожаная курточка на нём – словно хромовая – так хорошо хрустела на морозе.
– Ишь, какой горячий! – удивлялся народ, настороженно встретивший приезжих. – Тут в тулупе холодно, а он…
– Огонь революции! – со знанием дела сказал Анисим Кикиморов, сын того, кто водился когда-то с нечистою силой. – Мы на горе всем буржуям мировой пожар раздуем!
– Вы раздуете, – согласился какой-то старик. – Кто только будет гасить?
Не зная, что ответить, Кикиморов захохотал.
– Темнота, – сказал он, похлопав старика по плечу. – Вот таких и надо просвещать.
Разговоры эти были за оградой белого храма – в ограду никого не пускали: опасная зона, так было сказано городским приезжим комиссаром, или кто он был у них. И пока односельчане, поплёвывая семечки, разводили там турусы на колёсах, комсомольцы время даром не теряли.
Два дюжих парня, скрипя сапогами, проворно поднялись на колокольню, взяли звонаря под белы рученьки и спустили на грешную землю. А два других – весёлых, краснорожих – подпилили мёрзлые дубовые балки над басовыми богатырями.
Вверху что-то хрустнуло.
Краснорожий на всякий случай высунулся – глянул с колокольни.
– Эй! – Он смачно сплюнул. – Поберегись!
И на глазах всего Сторожевого тяжелыми свистящими снарядами пронеслись колокола в студеном воздухе, подмяли большие сугробы в церковном дворе – и раскололись, прозвенев последний раз… Снегири с кустов летели медными осколками и промороженные жёлтые антоновки слетали с дрожащих яблонь…
Всё!
Рассыпалась, исчезла навсегда славянской вязью вылитая надпись на колоколах: СЛАВА В ВЫШНИХЪ БОГУ И МИРЪ НА ЗЕМЛИ В ЧЕЛОВЪЦЪХЪ.
Остатки басовых богатырей комсомольцы погрузили на санный поезд и повезли по зимнику в беловодский городок – на переплавку.
Следом Звонарёв бежал, как полоумный, падал на сани, обнимал останки своих родимых богатырей и рыдал, страшней, чем над покойником… Его оттаскивали. Гнали лошадей – скорей, скорей подальше от Сторожевого.
Собачонка бросилась по глубокому санному следу, восторженно облаивая рысаков, сороку, сидящую на кусту. Легко одолевши версты полторы, собачонка неожиданно остановилась, юля хвостом. Принюхалась, поскуливая. Голову вскинула, глядя вперёд. «Волки! Волки!» – вот что можно было прочитать в глазах у перепуганной шавки.
Волки прошли недалеко от зимника – тёплый след с короткой поволокой лежал в снегу, истаивал в морозном воздухе и будоражил собачью ноздрю.
Стая умно шла низиной, шла навстречу ветру – чтоб лошади не чуяли. Дворняга зарычала, поднимая дыбом рыжий воротник и одновременно трусовато поджимая хвост и лопухи ушей – и через минуту она уже во весь опор бежала в сторону деревню, шарахаясь от собственной тени.
* * *Стая была небольшой: волчица, укрытая необычайно посветлевшей зимней шерстью, могучий матёрый самец, под вислозадой тушею которого то и дело с хрустом проламывался наст и оставались дыры от широких комковатых лап, трое прибылых и переярок – годовалый, глупый, но выносливый.
Рыскали всю ночь в окрестных падях и урёмах, к деревням принюхивались, истекая голодной слюной; тыкались мордами в комли продрогших осин, где снег помечен заячьим пометом и исчиркан лукавыми петлями.
На исходе ночи обнаружили сохатого в распадке, обложить хотели, но переярок сдуру спугнул раньше времени, и матерые только оттёрли сохача к реке и с наскока опрокинули в обрыв, надеясь кучу мяса добыть внизу. Однако не судьба: зверь долетел до середины обрыва, зацепился костяной рассохой за листвяжные стволы и оказался между небом и землей; откуда временами доносился до волков жалобно журчащий хрип и стон сохатого, и изредка на волчьи запрокинутые морды срывалась капля крови – дразнила.
Волчица, облизываясь, грозно морщила нос, ворчала, сидя на снегу и жёсткими глазами целилась под горло переярку – виновнику неудачи.
Голодные, злые потащились по светлеющему снегу в логово, но прекрасный слух поймал вдали фырчанье лошади, людские голоса – комсомольцы ехали в село Сторожевое за колоколами. Волки находились далеко и не успели наперерез, но что-то им подсказало: эти повозки ни в коем случае не надо упускать из виду.
И стая залегла в сугробах за околицей, дожидаясь возвращения людей и лошадей.
22Ясное утречко было, мороз девкам уши колол и красные серьги раздаривал. Храмов, церквей и всяких поповских приходов было уже вдоволь закрыто и порушено в округе, и от этой весёлой, такой необычной и смелой работы – на благо всего человечества! – душа у комсомольцев ликовала, пела. И, находясь в приподнятом, задорном настроении, кто-то из девчат завёл звенящим голосом, а парни вдохновенно подхватили:
