Валентин Сидоров - В поисках Шамбалы
Но если в тебе живет все дурное и низменное, то, с другой стороны, в тебе живет все высокое и героическое. Но оно тоже находится в тебе в связанном состоянии, неосознанное тобою. Понимание этой стороны дела уничтожает питательную почву зависти: все высочайшее, что доступно избранным человечества, доступно и тебе. Просто нужно быть внимательным к себе и не бояться себя и силы своей.
Все действия человека куют его связь со всем миром. Как бы ты ни жил, отьединиться от связи с людьми ты не можешь. Ты можешь только своим поведением ковать ту или иную связь, ткать ту или иную сеть, в которую ловишь людей и ловишься сам. Тобой создается та или иная атмосфера добра или зла.
Постигни, что служение ближнему — это не порыв доброты, когда ты готов все раздать, а потом думать, где бы самому промыслить что-нибудь из отданного для собственных первейших нужд. Это вся линия поведения, весь труд дня, соединенный и прочитанный радостью жить. Ценность ряда прожитых дней измеряется единственной мерой: где и сколько ты выткал за день нитей любви, где и как ты сумел их закрепить и чем ты связал закрепляющие узлы. Оцени радость жить не для созерцания мудрости, не для знания и восторгов любви, но как простое понимание: все связано, нельзя отьединиться ни от одного человека, не только от всей совокупности обстоятельств"[18].
Утром, причем довольно рано, меня разбудил мелодичный звон колокольчика. Его сопровождало монотонное пение. Звон колокольчика повторялся потом каждое утро, и однажды я спросил у Святослава Николаевича: что это значит? Он пояснил, что, по представлениям индусов, дом его отца — ведь отца здесь называют то Махатмой, то Махариши, то Гуру-Дэвом — священный. Поэтому каждый день вне зависимости от погоды (жара ли, холод, дождь, снег, вьюга — все равно) местный пандит совершает ритуальный обход вокруг дома. Такова традиция.
После завтрака Святослав Николаевич уехал по делам в город. Я же отправился бродить по саду, опять спустился вниз к памятнику Рериха. Возвращаясь, я увидел, что у кедра-великана пандит (тот самый, что разбудил меня утром; он был смугл, худощав) готовится к какому-то обряду. Глиняная чаша была наполнена водой. На постаменте статуи у ног Гугу-Чохана горели благовонные палочки. Потом я узнал, что за два месяца до нашего приезда в дерево ударила молния. Ударила странным образом, не обуглив его, а как бы прорезав секирой. Пандит должен был спросить небо: к чему это — к добру или не к добру? Обряд-гадание заключается в следующем. В воду опускаются три навозных шарика: один — с лепестками розы, другой — с зернышками риса, третий — с травой. Если всплывет шарик с розой — значит к добру, если с рисом — то это еще полбеды, нужно принести очистительные жертвы и все будет в порядке, а вот если с травой — тогда худо. Всплыл шарик с лепестками розы.
Но этого я уже не видел, потому что прошел к себе, чтоб сделать кое-какие пометки в блокноте. Правда, уединение мое длилось недолго, ибо почти немедля Девика послала за мной.
Надо сказать, что Девика принимала во мне — очевидно, как в бывшем индусе — самое живое участие. Она без конца забрасывала меня вопросами: как я себя чувствую? почему грущу (если на минуту я позволял себе задуматься)? Слова «мистер Сидоров» не сходили с ее языка. Она гадала мне по руке и, как водится в таких случаях, наговорила мне кучу приятных вещей.
На этот раз она хотела познакомить меня с пандитом. Мы — Девика, Нина Степановна, я — уселись в плетеные кресла в тени деревьев, а пандит, подобрав ноги под себя, под палящим солнцем, которого он, по-видимому, не опасался, — на земле. Он начал петь, покачивая равномерно головою в такт пению.
— Ригведа, — сообщила Нина Степановна. В смысл слов я, естественно, проникнуть не мог, но сам ритм был замечательный: бодрый и в то же время умиротворяющий.
Короткая пауза: мы воспользовались ею, чтоб передвинуться поглубже в тень. А пандит поднялся и запел стоя, воздев свои руки к солнцу. Ритм пения резко изменился. Мне даже почудилось, что он стал несколько угрожающим.
— Гимн в честь огня, — сказала Нина Степановна.
Свет есть огонь, разжиженный огонь,
Огонь, которым управляют боги.
Этот мантрам о космическом огне, пронизывающем нашу земную сферу, мне показался довольно примечательным. С помощью Нины Степановны я записал его в свой блокнот.
"Огонь подступает к домам, лижет лица людей, а люди не знают. Но все ли люди не знают? Не все.
Тот, кто знает, но хочет знанье свое схоронить от людей, — будет сметен!
Тот, кто знает, но в страхе свои закрывает глаза, — будет сметен!
Тот, кто не знает и знать не захочет, — будет сметен!
Тот, кто не знает, но сердцем чист, как дитя, — будет спасен!
Огонь на огонь — в этом ваше спасенье.
Утончайтесь духовным огнем, берегите сердец чистоту.
Аум".
Но вот пение кончилось, и начался наш гималайский сатсанг. Пандит высказал твердое убеждение, что наша сегодняшняя встреча в сердце священных гор может означать лишь одно: все мы связаны кармически прежними рождениями.
Я спросил у пандита, где он учился, откуда он знает столь досконально Веды (Девика говорила, что он может читать их часами наизусть).
Оказалось, что пандит не получил никакого образования — даже обычного, школьного, — а учился он у Махатмы, который жил некогда неподалеку отсюда в горной пещере.
Будущий священнослужитель был мальчиком, когда Махатма взял его к себе. Двенадцать лет он был его учеником.
— А потом, — пандит взмахнул руками, как крыльями, — Махатма улетел.
— Как улетел?
— При помощи воздушной йоги. Как птица.
Поскольку в рассказах индусов порою очень трудно провести грань между действительностью и воображением (а сами они, убежденные в реальности тех или иных феноменов, не утруждают себя более или менее весомыми доказательствами), приходится это сообщение, как и многое другое, оставить на совести собеседника.
Узнав о том, что я пишу стихи, пандит одобрительно кивнул, присовокупив к этому короткий мантрам, который в переводе выглядит так:
А творчество возникло из молитвы.
Да будет вновь молитвою оно!
Он убеждал меня быть устремленным в сторону вечного и духовного («Сейчас, как никогда, это исключительно важно для всех людей на земле»). Однако мне, по мнению пандита, следовало освободиться от большого внутреннего недостатка: его можно назвать самопогруженностью, можно — самовлюбленностью, а если быть совсем точным, то привязанностью к своему низшему "я".
— Когда пишешь, — учил меня пандит, — ты должен как бы отойти от жены, от семьи, от всего внешнего. Ты должен быть отстраненным, как махараджа. И все придет само по себе.
Когда я возразил, дескать, трудно полностью отключиться от забот, от суеты, пандит отвечал: совсем не трудно. Нужно решиться лишь один раз и потом не сворачивать с пути.
— Но, — пандит предостерегающе поднял указательный палец, — ни на мгновенье не надо забывать: все, что звучит в тебе, идет не от тебя, а через тебя, сверху. Необходимо все время помнить об этом.
Должен признаться, что на первых порах меня поражало — потом я привык — упорное стремление индийского собеседника оберегать высокие слова, если они произнесены по тому или иному поводу, от давления своей личности. «Не я, а через меня». В какой-то момент разговора вам обязательно скажут это. Девика, которая призывала меня, собственно, к тому же, к чему призывал пандит, не уставала напоминать: «Но это не Девика вам говорит, а через Девику вам говорится». То же самое заявлял и пандит, когда напутствовал меня, прощаясь. А сказал он мне следующее:
— Вся жизнь — ряд черных и розовых жемчужин. И плох тот | человек, который не умеет носить в спокойствии, мужестве и верности своего ожерелья жизни. Нет людей, чье ожерелье жизни состояло бы из одних только розовых жемчужин. В каждом ожерелье чередуются все цвета, и каждый связывает жемчужины шнурком своих духовных сил, нося все в себе.
Есть ученики, дарящие жемчужины черные: они идут путем печалей и несут их всем встречным. То не твой путь. Есть ученики, дарящие всем розовые жемчужины радости, и тот путь тебе определен.
Но навсегда запомни, что путь ученичества равно велик перед Вечностью, несешь ли ты в своей чаше розовые жемчужины радости или черные жемчужиньцжорби. Чаша радостного только кажется легче. На самом же деле людям одинаково трудно нести в Достоинстве, равновесии и чести и чашу радости, и чашу скорби.
— Собственно, что такое радость? Если есть примесь личного" то это не радость. Подлинная радость не имеет точки отсчета, ибо личность растворена в Беспредельности. Существо дела можно выразить словами: радость — это жизнь Беспредельного в тебе и через тебя.
Так говорил Святослав Николаевич, продолжая тему, затронутую пандитом. После обеда и короткого отдыха хозяева вызвались показать нам ближайшие окрестности. Мы вышли за ограду дома и вскоре очутились в лесу. Нас предусмотрительно снабдили палками, потому что лес изобиловал крутыми спусками и подъемами и на узкой тропинке легко было поскользнуться. Мне вручили толстую трость с монограммой: N. К.
