Виктор Нюхтилин - Мелхиседек. Книга I. Мир
Потому что смерть нас не настигнет…
СМЕРТЬ
Почему мы так уверенно начинаем с того, что смерть не убьет каждого из нас? Из существующего порядка вещей. На всем нашем предыдущем пути постоянно возникали узловые моменты, от прохождения которых зависело само наличие или отсутствие смысла в окружающем нас мире и нашего места в нем. Говоря о смерти, мы подошли к моменту, когда все уже ясно, кроме нее, везде и во всем система доказала свое абсолютное совершенство. Просто не может быть, чтобы оставшаяся мелочь свела все на нет. Отсюда и наша уверенность.
А смерть в ее традиционном понимании действительно сводит все на нет, лишая все смысла в конце так же, как эволюция в начале. Несколько поколений советских людей воспитывалось на том, «что жизнь дана человеку только один раз, и прожить ее надо так, чтобы…» и т. д. А какая, собственно, разница, как надо ее прожить, если она дана всего один раз? Что для меня изменится, если я ее проживу не так? И что изменится, если я проживу ее «так»? В любом случае меня это совсем не будет касаться после смерти. Таким образом, любое «надо» относительно моей единственной жизни вообще не должно ко мне никак прилипать в этом случае!
При такой постановке вопроса смерть никак не может быть стимулом для целенаправленно организованной жизни, поскольку своим приходом отменяет и саму жизнь, и все то, что мы «целенаправляли» в ее процессе.
В совершенной системе нет ничего лишнего, не работающего на общий замысел. Так же точно и смерть, поскольку она присутствует в абсолютно совершенной системе вещей, должна иметь свой смысл и свою пользу. Итак, наша задача упрощается до смешного: надо просто найти пользу этого явления и по достоинству оценить его роль в общей системе. Естественно, задаваясь именно такой целью, — посмотреть пристально на смерть в поисках ее истинного, благодатного смысла, мы должны исходить из того, что у смерти обязательно должен быть именно такой смысл, а не какой-либо другой. Этим и оправдывается наш уверенно оптимистический напор в начале главы «Смерть».
Мы также не согласимся с тем, что искать исключительно положительный ее характер является отголоском странностей психики тех, кто этим занят. Потому что уже до нас существовало мнение, что смерть все же полезна, и люди, которые это мнение высказали, не считаются странными. По крайней мере, ни под одним из их бюстов или портретов мы на такую ссылку не натыкались. Речь идет о великих философах, и главную пользу от смерти они видели в том, что она является источником потребности в философствовании, неким ключом зажигания, который включает высокие, отвлеченные от обыденного и земного, размышления. Крутящим моментом в этом повороте ключа считается неодолимый страх смерти, жуткое подсознательное ожидание величественной по безысходной трагичности встречи с холодной и мертвой вечностью. В этой трактовке смерть общепризнанно является олицетворением вечности, наполненным ощущением страха и ужаса перед небытием, которое побуждает к высокой и сложной мыслительной деятельности. Не было бы смерти — не было бы философии.
Мы заранее отказываемся от бюстов и портретов, благодаря чему с легким сердцем позволим себе с этим не согласиться. Прежде всего, состояние страха и ужаса, может быть, и воздействует тонизирующе, но нисколько не ободряюще. Ничего высокого из этого состояния выплеснуться не может. Парализующее и стрессовое состояние страха — вряд ли хороший помощник для продуктивного поиска светлых истин. Отсюда только один путь: к пессимизму и отрицанию, поскольку смерть универсально отрицает любого мыслителя, а как следствие, и то, что он успевает намыслить к тому времени, когда она его выключит, как радио.
Еще Авиценна показал, что пышущий здоровьем барашек необратимо хиреет и помирает только оттого, что рядом с его загончиком устанавливается клетка с волком. Находясь рядом с таким волком, как смерть, барашек любой мысли так же должен хиреть и обессилеть. А зачем такая философия? И без нее бывает достаточно тошно временами.
Понятно, что каменщик должен хвалить землетрясение: работы привалит после разрушений много. В этом смысле от землетрясений есть несомненная польза. Для каменщика. Но все остальные, не каменщики, с удовольствием обошлись бы без его ударного труда на почве таких печальных обстоятельств. В данном случае каждый квадратный метр его кладки нас радовал бы только относительно того, что стало лучше по отношению к тому, что было совсем плохо. Но чистой радости, как в случае постройки дома не в порядке восстановления его из праха, мы не испытывали бы. Так же и та философия, которая порождена страхом и ужасом, никак не может нам приносить чистой радости, поскольку никакая техника ума не заслонит собой животного оцепенения от мысли, что в недалеком будущем состоится вынос тела. Нашего собственного.
Кроме того, какой смысл вообще философствовать, если не о жизни? Ведь именно из-за нее весь сыр-бор разгорается в философских спорах. Философия — это и есть непосредственно наука о жизни. А какой смысл о ней, о жизни философствовать, если ее надо успеть прожить один раз? Рассматривая жизнь, как хроническую болезнь со смертельным исходом, чем подобало бы больше заниматься — успеть пожить или успеть подумать, как надо пожить? Если человек, считающий, что со смертью он исчезнет навсегда, не живет жизнью, а только думает о ней, то, следовательно, тем самым отрицает саму жизнь и ничего ценного для себя в ее простых радостях не нашел. А если он в ней ничего не понял, то зачем философствовать? Отказываясь от женщины вообще, например, следовало бы собирать лавры в умствованиях о нестандартных формах сексуального удовлетворения, а не в высоких платонических рассуждениях о женщинах-любовницах.
Философствование имеет смысл только тогда, когда жизнь непобедима, и сознание этого делает философию радостной и свободной от страха, тогда можно не торопиться прожить взахлеб одну конкретную жизнь, зная, что в ней можно уделить время и тому и другому, потому что она никогда не закончится.
Именно с этой позиции, отбросив всякие псевдопользы, мы должны подходить к рассмотрению смерти как явления. Исходя из абсолютной осмысленности всего нас окружающего, мы просто обязаны предположить, что смерть не может нести отрицающего и разрушающего смысла. Более того, она должна иметь свой частный смысл, работающий на общий Его Замысел.
Вернемся к тому, что раз смерть находится в системе вещей, каждая из которых подчинена смыслу, то должна подчиняться ему же. Если она — инородное тело в столь совершенной системе, то должна присутствовать не в порядке вещей, а только аномально, в качестве экстремально возникающего явления, нарушающего общие закономерности той среды, для которой она инородна. При этом, как любое инородное тело, она должна всеми силами враждебной среды отторгаться, как, например, через нарыв отторгается заноза из тканей тела. Однако, как мы знаем, смерть присутствует везде и всюду, неизменно и неистребимо. Как мирится с этим такая мощная, все регулирующая система, если смерть для нее — враждебный, несовместимый элемент? Абсолютно совершенной системе, с такой совершенной целесообразностью, не составило бы труда получить иммунитет от разрушения своего смысла. Будь так, что смерть есть разрушительница жизни, то жизнь в любом ее проявлении должна неукоснительно и абсолютно надежно защищаться всем своим порядком вещей, действующим в системе.
Однако Создатель совершенно не позаботился об охране жизни. Мало того, что Он ввел смерть органично в суть самих объектов жизни, как долженствующих умереть обязательно, но также не создал ничего такого, что позволяло бы создаваемой Им жизни хотя бы дотягивать свой положенный биологический срок и умирать естественной смертью! Любая случайность, любой каприз или глупость самих объектов жизни могут мгновенно прекратить как их собственную жизнь, так и жизнь других объектов. Жизнь не охраняется вообще ничем! Если в пределах абсолютно совершенной системы жизни одни формы жизни могут убивать другие, чтобы обеспечивать собственную жизнь или просто некий комфорт (как в случае с комарами и мухами), то такое массовое проявление можно считать не то что допуском, а полноправным составным элементом этой системы. А полноправный составной элемент любой системы не может не соответствовать ее общему назначению.
Если смысл вышеозначенной системы (как мы выяснили ранее) — жизнь, то мы должны прийти к выводу (имея в виду смертность всего живого), что это как раз именно сама непрерывная общая жизнь выступает в некоем прерывном состоянии своих отдельных частных представителей. Почему так происходит? Почему частная, индивидуальная жизнь в системе общей постоянной жизни мерцает, как маяк, — то загорится, то погаснет? Каждая кошка, каждый мотылек, каждый человек по отдельности умирают, а кошки, мотыльки и люди, как таковые, есть всегда. Наверное, потому, что источник у жизни нематериальный, как мы выяснили ранее, а проявлять себя ему приходится в материальной сфере бытия, которая для него является неестественным, искусственным состоянием. Об этом, утомляющем его характере проявления, говорит хотя бы такая потребность всего живого, как сон, который наступает как передышка организму, уставшему от преодоления сопротивления материального мира в течение дня. Возможно, смерть — большая подсказка, которая говорит нам о том, что материальная жизнь совсем не то, за что надо цепляться. В ней нет особой ценности, поскольку она ничем не защищена в конструкции устройства мира и она неполноценна в смысле формы, поскольку требует иссушающих саму жизнь затрат на оживление собой мертвой материи. Запомним эту подсказку и отметим себе, что, разрушая живую материальную субстанцию в индивидуальных эпизодах, смерть как таковая в таком случае вообще не разрушает ничего, потому что умершее постоянно замещается новым живым.
