Андрей Буровский - Необъяснимые явления. Это было на самом деле
– Поселок биофизиков, где мы живем? – для убедительности Катя даже постучала ногой по полу.
– Ну да! Он возил, возил, а машина и перевернулась. Он выскочил из кабины, покатился вниз по склону, а машина перевернулась еще раз, и ему ноги придавило! Может, парень и спасся бы, да загорелась машина… Обгорел он, и никто не видел, не помог. Несколько часов пролежал; умер, как только нашли…
К этому времени все уже очень внимательно слушали рассказ.
– А что же его здесь похоронили? Что родственники не забрали тело?
– Нету родственников! Детдомовский он был! – всплеснул руками рассказчик.
– А могила, значит, развалилась.
– Развалилась, девушки, развалилась! Сначала крепкая была, хорошая, а потом камни посыпались, стали просто как куча…
Лучше от этого рассказа не стало, наоборот. С тех пор я и днем ни разу не бывал на этом месте.
Остров Сергушкина
Июль 1978
…И понял, что идти вперед ему ну совершенно не хочется.
А. БушковВ этом году мы устроили самодеятельную, очень забавную экспедицию. Организовали ее выпускник пединститута Василий Привалихин и двое студентов пединститута, в том числе автор этих строк. Денег нам никто не дал. Мы скинулись из наших не очень больших средств и все равно поехали в экспедицию.
Местом работ был намечен остров Сергушкина – длинный, порядка 13 километров, вытянутый вдоль северного берега Ангары. Здесь уже находили стоянки; родственники Привалихина как-то поехали по грибы, а вместо этого набрали полное ведро каменных отщепов. Судя по всему, должны были здесь быть и погребения.
Это была нищая самодеятельная экспедиция, своего рода партизанский отряд науки. Один молодой специалист, двое студентов, пятеро учеников из ПТУ: большая научная сила!
Весь лагерь состоял из четырех двухместных палаток, стола и скамеек под тентом, над яркими речными обрывами.
С реки наш лагерь выглядел красиво, особенно в яркий полдень: синяя-синяя Ангара, темный сосновый лес с бронзой стволов, яркие обрывы и грязно-белые палатки на фоне леса, над обрывами.
Енисей чаще всего бывает или бутылочно-зеленым, или серым; а вот Ангара обычно голубая или даже ярко-синяя. В отличие от Енисея, на Ангаре речные откосы чаще всего не задернованы, они издалека сверкают ярким желтым песком. Даже сам песок на Ангаре почему-то ярче енисейского.
Запомнились мне в основном эти яркие, сочные краски, и еще – изобилие живности. Не только бурундуки, белки и рябчики сновали по самой территории лагеря. Дело доходило до того, что ружья клали на брезент, возле раскопа. На охоту ходить было не надо, дичь прилетала сама.
– Вова, тебе как этот… во-он, на дальней сосне, слева?
– Не стоит, пожирнее прилетит.
– И сядет поближе…
– Во-во.
И непременно находился рябчик, в задумчивости садившийся почти над самой головой. С обычным для всех кур идиотическим выражением птица склоняла голову, чтобы лучше видеть этих двуногих, но без перьев, и начинала мелко перебирать ногами, продвигаться в нашу сторону, к концу ветки. Ветка начинала гнуться, рябчик задумчиво произносил ко-ко-о… И всплескивал крыльями от удивления.
– Мужики, вы хоть перья и дробь из раскопа выкидывайте, что за свинство! – сердился начальник партизанского отряда-экспедиции, наш батька Ковпак-Привалихин.
Река тоже кишела рыбой. Северный закат начинался часов в восемь, замирал далеко за полночь. Все это время золотая и розовая река буквально гудела от прыжков разных рыб, вся была в кругах от их прыжков. Даже отвернувшись от реки, мы все время слышали: «Плюх! Шлеп!».
Я очень плохой рыбак и ловить рыбу почти не умею. Но на Ангаре и я ловил рыбу на голый крючок, без наживки. На закате воздух становился холоднее, мошки летали над самой водой. Ельцы выскакивали из воды, на лету хватали мошек и с шумом плюхались обратно. Достаточно было стоять на берегу и вести удочкой с голым крючком сантиметрах в десяти-пятнадцати над водой, от чего ельцы приходили в страшное возбуждение, прыгали изо всех сил… Рано или поздно кто-то из них хватал крючок и попадался. Постояв минут двадцать, можно было подняться по склону и вернуться в лагерь, принеся рыбы на уху. Чистить ельцов приходилось дольше, чем ловить.
Это не «рыбацкая история» и не похвальба своей добычливостью. Говорю честно: не рыбак, и прелесть рыбалки мне малопонятна. Не люблю.
Но что поделать, если действительность бывает удивительнее всякой сказки? За год до всех этих событий, и тоже на Ангаре, я поймал нескольких ельцов… собственными трусами. Как?! А вот так: кладешь, значит, трусы на дно и придерживаешь руками. Ельцы начинают плавать непосредственно над трусами, и тогда задача простая – рвануть так, чтобы успеть выбросить ельцов на берег. Как правило, удавалось! Одна уха (из многих, съеденных за сезон 1977 года) была полностью сварена из рыб, пойманных таким способом.
Хариуса же в те времена, до построения очередных ГЭС на Ангаре, ловили так: выводили лодку на стремнину и пускали ее самосплавом. Прозрачная быстрая вода, летящая со скоростью поезда. Жарит солнце, а от воды – холод. Лодка летит, и один сидящий забрасывает удочку, второй откупоривает бутылку, разливает… К тому моменту, как водка покроет дно кружек, уже попадается хариус. Им закусывают: практически еще живую рыбу пластают, выбрасывая в реку голову и внутренности, отделяя нежнейшее мясо. Это мясо круто солят…
Невероятно вкусное оно, мясо хариуса. Если пить не водку, а спирт, ощущение еще невероятнее – испаряющийся во рту, обжигающий язык и щеки спирт, а поверх – это изумительное мясо, словно бы тающее во рту. Мясо почти что живой рыбы.
Не хотите верить? Воля ваша.
Когда ходили вдоль острова, искать другие стоянки, что-то крупное срывалось в кустах, топоча, уходило вглубь острова – лоси. На последней, самой дальней от лагеря стоянке находили какашки какого-то крупного зверя, а вглубь острова вилась тропа, над которой в метре над землей уже смыкались ветки кустарников. На следующий день на коре сосен видны были метки: зверь вскинулся на дыбы, старался сорвать кору как можно выше, чтобы показать – вот такой я огромный.
В низовой части острова проходила шивера, то есть место, где протока становилась уже и мельче и вода с ревом перехлестывала через камни. Это не водопад, даже не порог… шивера – и есть шивера. Эти метров сто по бурному мелководью между островом и материком вполне мог пересечь крупный зверь. Мелкие животные на остров могли приходить зимой, по льду реки. Но зимой медведи спят, а лоси и олени вряд ли захотят ходить по льду. Скорее всего, они шли на остров все-таки через шиверу.
От шиверы открывался просто волшебный вид, особенно на закате. Золотая и розовая вода дробилась об камни, солнце садилось и никак не могло сесть за кручи коренного берега. Только движение воды на шивере колыхало сосновые лапы: ни ветерка. Ни малейшего движения воздуха на протяжении всего заката. И красота. Редкая красота даже для летней Ангары.
Мы часто ходили к шивере в эти тихие закатные часы: просто побыть одному, посидеть, посмотреть на закат. Чтобы выйти к шивере, надо было проделать километра три по редкому сосновому лесу и через гарь. Даже если солнце садилось, светло было часов до двух ночи… А часов с трех утра становилось опять светло.
Крупные звери жили на острове, разумно было взять с собой ружье. Если человек с ружьем выходит из лагеря, за ним тут же увяжется и охотничья собака, Лебедь. Не мог же Лебедь допустить, чтобы кто-то с ружьем ходил в лес без него, пусть даже не стреляет и не охотится?!
Помахивая хвостом, Лебедь бежал по кочкарнику, через сосновое редколесье; с ним было особенно надежно: мы знали, что Лебедь умеет остановить и медведя, и лося.
Проблема была не в крупном звере, а самом что ни на есть мелком – в гнусе и в комарах. Днем-то ветер относил кровососов, но стоило ветру притихнуть, стоило отойти в лес, где ветер путается в чаще, как начиналось даже среди дня… К вечеру ветер стихал; когда человек шел через лес, над ним возвышался такой серый мерцающий «столб» из тысяч и тысяч комаров, беспрестанно толкущихся в воздухе. Этот «столб» прекрасно различим на расстоянии, а зудение комаров слышится метров со ста, в волшебной-то тишине Севера. Причем человек идет тихо, по толстой подушке из мха, зудение комарья слышится еще до того, как услышишь дыхание или скрип сапог. Подошел человек к тебе поближе, и видно, что вся его штормовка, вся куртка словно шевелится от насекомых.
В этот день все было как обычно: мы с Лебедем дошли до шиверы; после того как я умыл горящее от комаров лицо холодной водой, немного посидели там. Вернее, Лебедь бегал, нюхал камни и потом в кустах на кого-то громко тявкнул.
Это я посидел на камнях, глядя на закат с одной стороны неба, на луну со звездами в прозрачной темени второй. Сидел и дивился чуду Севера, где солнце и луну на небе можно видеть одновременно. Обратно мы вышли где-то в полпервого ночи. Прошли с километр, когда Лебедь вдруг повел себя странно. Огромная зверовая лайка внезапно остановилась как вкопанная, и шерсть на загривке Лебедя встала дыбом. Тихо, вкрадчиво рыча, Лебедь пошел странной походкой, словно бы вдоль чего-то, куда ему заходить не хотелось. Прошел метров пять и попятился прямо ко мне, сел возле ноги.
