Алексей Панов - Школа сновидений
Тогда он принял решение до конца участвовать в судьбе старухи и изменении дома.
Старухе сразу же полегчало. Она стала говорить, что когда выздоровеет, станет делать всю работу по дому, чтобы дать возможность дочери и другу заниматься своими делами. Она опять стала с юмором прихорашиваться, когда друг входил в ее комнату, и говорила при этом, что ведет себя, как если бы он — ее первая любовь, хотя на самом деле она была последней.
Она действительно стала лучше себя чувствовать. Приехавший с портативным прибором кардиолог, один из лучших в городе, расшифровав ее кардиограмму, с удивлением констатировал, что ее сердце работает как у восемнадцатилетней девушки и, что нет необходимости ни в одном сердечном лекарстве. (Между тем, предыдущая кардиограмма пятилетней давности свидетельствовала о серьезных изменениях в тканях сердца).
Дом тоже стал меняться: комната старухи, благодаря свежим занавескам и вышитым льняным шторам стала походить на ту, какой она была, когда это был бесконечно чистый, уютный и гостеприимный дом. В коридоре снесли ненужную печь и стали готовиться к ремонту на кухне.
Дом, как парусник, стал разворачиваться во времени, беря. новый курс, вновь наполняясь светом.
По ночам уже можно было спать.
Однажды днем они услышали очень необычное птичье пение во дворе. Они вышли на крыльцо. На дереве, в профиль к ним, сидел удод, невообразимый среди зимнего города.
В один из вечеров впервые за все последнее время друг с совершенно спокойной душой ушел ночевать к себе, к друзьям, у которых он жил тогда. Он наконец, с наслаждением и промедлением принял ванну. Еще до того, как лечь спать, он почувствовал как стал заполняться безмятежностью и теплым спокойствием.
Утром его разбудили, сказав, что звонила дочь старухи: с матерью очень плохо, она вызвала «скорую», возможно, это конец.
Когда он приехал, старуха, запрокинув источенное светом лицо, уже лежала неподвижно, накрытая шубой. Левое ее плечо и грудь были обнажены. Окно было открыто. Он хотел было прикрыть ее худенькое невесомое плечико. «Не надо, ей было так жарко перед этим», — сказала дрогнувшим голосом дочь.
Старуху похоронили через сутки по обычаю, некогда принятому ею вместе с вероисповеданием мужа. Все складывалось, будто своим невидимым присутствием она продолжала стараться не доставлять много хлопот: все успевалось вовремя, удавалось найти все необходимое, даже продавцы в продуктовых магазинах часто ошибались не в свою пользу.
В комнате и в доме не было запаха тлена. По обычаю тело старухи лежало в саване на полу, ее лица не было видно, и во всем доме было необъяснимо легко и светло.
В ночь перед похоронами другу удалось подремать полчаса. Ему полуприснилось полупригрезилось, как вначале некто показал ему древнюю глубокую книгу, и он знал во сне, что это книга бытия, и перелистали перед его взглядом некие определенные страницы и он читал их, а затем ему показали другую книгу, и она была как бы книгой судеб старухи — он перелистал всю ее книгу, и было что-то еще, чего он никак не мог вспомнить.
Приблизительно через девять дней, сидя вечером с несколькими друзьями в бывшей комнате старухи, он, дочь и приехавшая из другой страны их подруга внезапно одновременно услышали странный звук слева: реально-нереальный, громкий и беззвучный одновременно крик как бы удаляющейся чайки, улетающей навсегда куда-то на Север, пронзительный, далекий, исчезающий.
* * *
Сновидящий видит во сне себя сидящим на открытой местности. Вокруг него происходит что-то ужасное и невероятное: атомные взрывы, передвижение масс людей, пожары, наводнения.
От всего этого его отделяет как бы прозрачный колпак, внутри которого с ним (со сновидящим) абсолютно ничего не происходит. Его начинает утомлять эта ситуация, он встает и спрашивает, запрокинув голову к небу и сложив ладони рупором:
«А мне, а мне что делать?». Сверху незамедлительно и громогласно отвечают с некоторым раздражением: «А ты — сиди! Когда надо будет — скажут!»
* * *
Сон был о долгом, мучительном и кропотливом труде: мы поднимались в горы — это продолжалось годами — сквозь невообразимые опасности и препятствия. Когда мы дошли до 2/3 горы, все стало легче и вдруг распахнулось в радость освобождения — высокие светлые горы, ясное благодатное небо, чувство возвращения к заветному.
Оставив здесь остальных, я с кем-то еще должны были спуститься опять вниз, за теми, кто остался там. По мере схождения время замедлялось, дробилось, уродовалось. Те, кого мы должны были спасти, были захвачены страхом: места людей занял кто-то другой, — агрессивный, изощренный, зверски жестокий и в этом — беспредельный. Они (захватчики) пришли откуда-то с левой стороны мира у подножья.
По пути мы пробирались через адские засады и заставы. Некоторых уже невозможно было спасти: их души и светимость настолько были захвачены и поражены страхом, что они не могли уже слышать зова освобождения — они не слышали и не понимали нас, в них царствовала только жуть, они не помнили.
Немногих удавалось провести через все засады и взойти с ними в гору.
С каждым это продолжалось годы. Затем я опять спускался с горы и с каждым разом это становилось все опасней, и через годы я приводил в горы следующих беглецов.
…оберни мое имя иными
дорогами. Спальни все более странных
руин золотисто-ржавых эпох
и миров. По дороге отсюда
сюда прибывают в обратном времени
рассыпающиеся слепки странников
в бронзовой пыли, как камикадзе
света. И другие Неназываемые —
древнее самих себя — проникают
в протоки, ущелья, трещины
в небесах.
Оберни мою память цветущим
жасмином, из каждого цветка
которого растет куст цветущего
жасмина, из каждого цветка
которого…
как движение ящерицы — обратное
время за тактом. В лето Господне
такое-то мы оказались совсем
не одни, — обратное переселение, пересечение
на остановках в пути население снов
варит еду на кострах. Дома
возвращаются домой, отпустив этот дым,
этот запах бродить по бескрайним ничьим полям
замедли свет твоих уроков
во времени твоем я жив
где знаю счастье и другое
какою ночью не ложись
мотаю я такие сроки
и никогда не отдышусь
не надышусь
во времена
твои
где жив я
и жизнь была
уже не школой
* * *
не спи на закате
среди плоских земель
среди глиняных холмов
одинокий скрип птиц
в тишине
душу
выманивает
не спи на закате
не спи
вор вынимает душу
земля крадет тело
не спи
на земле
* * *
… запомнив мел твоих уроков,
и земли, и в кристальное окно
текущий свет — рассветов череда,
очередность пастухов, чертополоха
пушинки воздуха. По мере
вспоминания закат все больше
разгорается над теменем, макушкой.
Гуденье света беззвучно
сгущается, твердеет. Птицы
хрустальных сфер неизвлекаемых
корней мелькают, как вспышки стробоскопа…
СКАЗКА ПОТЕРПЕВШЕГО КОРАБЛЕКРУШЕНИЕ
… и лишь сердце его было ему другом.
и наконец в одну прекрасную ночь
небеса расступились над сном его
и янтарные гроздья миров светились
в живой пустоте по стороне левой
неизмеримого проема
расступавшегося перед ним мирозданья
и бесконечной высоты слоистые горы и плато
как на плотах плыли справа
и мерцали белизной цветы вишни
в ночных садах ведя его сердце все дальше
все ближе по тихим дорогам
по дымным дорогам по водам безмолвия
и поводыри сменяли друг друга
и вишни созрели уже
и он почти вспомнил
когда под другими звездами
август наступал звездной пылью поденок
на желтый свет фонарей
в тишине ночей
он почти просыпался
на бесконечной темной безмолвной свежей вечной воде
в одном из кругов света
расходившихся неизменно
от сердцевины света
он почти просыпался
но почти не помнил где он хотел бы проснуться
и потом он проснулся
* * *
как это происходит? Нечто, погружаясь в поток,
становится жизнью — например, растеньем
или январским вечером кто-то идет в кино,
иногда не присутствуя здесь из-за силы течения.
безмолвны начала зрения — говоришь о любви,
где ты можешь и есть, и спать, и оглянуться, сказать «вернись»,
но однажды приходит ветер и ты слышишь «фр-р-р»
после которого как бы воздушный шар
отпустив канаты, сбросив баласт устремляется прочь,
я сказал бы «в ночь», но, по-правде, не видно куда.
Говорят это путь домой и в такой дали
нечто во мне на это отвечает «да»
* * *
