Вольф Мессинг - Магия моего мозга. Откровения «личного телепата Сталина»
Высокий, худощавый, слегка сутулый, он, в моем восприятии, не походил на моряка. Лицо у него было бледное и какое-то стертое — брови и ресницы белесые, что выглядело неприятно. Глаза маленькие, близко посаженные — две яркие синие бусинки по сторонам хрящеватого носа с горбинкой. Именно нос и тонкие, плотно сжатые губы придавали лицу «капитана» хищное, какое-то плотоядное выражение.
Тут инициативу проявил дядя Сеня — он разослал мальчишек, чтобы те оглядели все улицы и переулки, искали «моряка» и спрашивали прохожих, не видали ли они этого типа.
Пацанва разбежалась, а взрослые стали думать.
«Далеко бы он не ушел, — размышлял я вслух. — Слишком долгий путь заронил бы подозрения у Феди, как и поездка на машине. Этого варианта событий исключать нельзя, но им мы займемся потом. Сначала… Вот вы, местные жители, скажите, где тут есть места для убежища? Там, где можно скрыться, и никто ничего не увидит и не услышит? Брошенные дома, мастерские…»
«Дальние склады», — прохрипел Михалыч.
Дядя Сеня покивал, а тетя Феня запричитала.
И мы отправились к Дальним складам. Они и впрямь оказались дальними, к ним уводила кривоколенная улочка с редкими домишками «частного сектора».
Это были приземистые сооружения, сложенные из камня, еще дореволюционной постройки, чаще всего без крыш или с остатками битой черепицы.
Обыскав строения, мы убедились, что здесь практически никто не бывает.
«Остается одно», — пробурчал Михалыч.
«Катакомбы», — обронил дядя Сеня.
И тут примчались трое мальчишек. Отдышавшись, хапая ртами воздух, они кое-как выговорили, что мужчину в форме с мальчиком видели на Пустоши.
Что это за Пустошь, я не знал, но дядя Сеня побледнел.
«Точно!» — выдохнул он.
А я уловил в его мыслях образ сумрачных пещер, ветвистых ходов и подъемов — дядя Сеня вспоминал катакомбы.
Эти подземелья тянутся под всей Одессой — бывшие каменоломни, где добывали ракушечник, переходы, естественные пещеры, подвалы, дренажные туннели, вообще какие-то непонятные пустоты. Настоящий подземный лабиринт!
Пустошь выглядела именно пустырем, заросшим бурьяном. На нем вразброс стояли полуразвалившиеся строения. Мы подошли к одному из них и спустились в обычный с виду подвал, куда вела выщербленная лестница из того самого «ракушняка».
Ступени вели в катакомбы.
Я боялся, что там будет ничего не видно, но пацаны были предусмотрительны, захватили с собой пару фонарей, заправленных керосином.
И мы гуськом спустились вниз.
Шли тихо, я шагал вторым, стараясь взять постороннюю мысль.
Отстроиться от моих попутчиков было непросто, но опыт был.
Было темно, в гулкой тишине был слышен шорох одежды и шагов, даже дыхание доносилось.
Звонко падали капли, неровные своды нависали сверху, давяще, угнетая рассудок.
Кто-то из мальчишек ойкнул, на него зашикали, и в это самое время я уловил чью-то мысль.
«Ти-хо!» — сказал я, и все замерли.
Пройдя вслед за Сеней немного вперед, я разобрал более четкую «передачу». Кто-то размышлял о кратких минутах удовольствия и долгих усилиях по заметанию следов.
«Он здесь!» — шепнул я и едва удержал рванувшегося Сеню.
Заслонившись рукой от фонарей, я различил слабый отсвет впереди и двинулся туда.
Вскоре мы вышли к своеобразному помещению — кубической комнате, вырубленной в желтой породе. Сюда вела узкая тропка по карнизу, наискосок, выше основного прохода.
Кабы не свет, то можно было и мимо пройти.
Сеня двинулся вперед, я за ним, а замыкал наше шествие Михалыч. На входе мы застыли все.
В «комнате» горела керосиновая лампа, освещая большой топчан, на котором лежал Федя, голый и связанный, с кляпом во рту.
Увидев нас, он вытаращил глаза, а «морячок» сидел спиной к нам и точил большой нож — огромные лопатки шевелились у него под тельняшкой, а на лысой голове блестел блик.
«Встать, мр-разь!» — гаркнул Сеня.
«Капитан» даже не вскочил, а как-то ввинтился в воздух, роняя свой тесак, разворачиваясь и выхватывая из-за пояса «наган».
Выстрелил сразу, но рука его дрожала так, что пуля ушла в потолок, выбив крошку (мамочка, мне ничего не грозило, уверяю тебя!). «Капитан» снова нажал на спуск, но у него кончились патроны, а дядя Сеня уже падал на него, как коршун.
Заработал кулаками, охаживая извращенца, но тот как раз извернулся, хватая свой ножище, и поранил дядю Сеню.
Мы с Михалычем бросились на помощь, и тут грянул гулкий бас:
— Всем оставаться на своих местах! УГРО!
Два парня в форме быстро проскользнули в «комнату» и растащили дерущихся.
— Он… Федьку нашего! — выпалил Сеня, задыхаясь и вырываясь.
— Разберемся, — спокойно сказал начальник и махнул пистолетом «ТТ»: — Этого арестовать.
— Я протестую! — подал голос «капитан».
Начальник брезгливо сморщился.
— На вашем месте я бы застрелился, гражданин Пацюк, — сказал он. Обратил внимание на меня и удивился: — Товарищ Мессинг? Вы?
— Я. Не выношу женских слез, товарищ… э-э…
— Потапов, начальник уголовного розыска. Ну, что, гражданин Пацюк? Попались-таки?
— Ваша взяла, гражданин начальник, — криво усмехнулся Пацюк.
— Пацан! — повернулся милиционер к мальчику, над которым хлопотала тетя Феня. — Что он тебе сделал?
— Н-ничего, дядя милиционер… — ответил Федя дрожащим голосом.
— Точно?
— Т-точно… Испугался только… Сильно…
— Попытка изнасилования, — кивнул Потапов.
И тут я ощутил, что Пацюк испытал облегчение. Я заглянул под его веснушчатый череп и словно окунулся в смрадные нечистоты.
— Товарищ Потапов, — негромко позвал я начальника, — тут, неподалеку, закопаны другие жертвы этого изверга. Мальчики. Трое.
Пацюк сжался и вдруг отпрыгнул, упал на колени, руками в наручниках порылся в песке, отрыл какой-то сверток и неловко вытащил пистолет.
Милиционеры одновременно бросили руки к кобурам, но извращенец сунул дуло в рот и нажал на спуск.
Потапов брезгливо отер каплю с сапога и сказал:
— Собаке собачья смерть. Пошли отсюда.
Вот так вот и кончился тот «скучный» день. Вечером я даже успел к тому самому ответственному работнику. Завтра утром сяду на поезд до Харькова, а оттуда уже в Москву.
Сначала я не хотел ничего писать, но ты сама пожаловалась однажды, что я тебе ничего не рассказываю о своих «приключениях». Я исправился.
Целую тысячу раз. Твой Вольф».
Документ 47
Из воспоминаний Эсфири Финк:
«Вольфа было очень жалко. Когда умерла Аида, он очень убивался, а это страшно, когда плачет взрослый мужчина.
Могу себе представить, что он чувствовал — для него рухнул весь мир. У него была любимая женщина, и вот ее не стало. У него был родной дом, а осталась просто квартира, где была прописана и сестра Аиды. Ираида же, вместо того, чтобы облегчить страдания Вольфа, усугубляла их, обвиняя его в смерти жены.
Вот, мол, ты же провидец, ты же знал, что такое случится! Почему не настоял на обследовании? Почему позволил болезни зайти так далеко, что выхода для Аиды уже не оставалось?
Мне кажется, что Вольф не выгнал Ираиду потому, что и сам винил себя, и принимал ее слова, как наказание.
Даже его способности, которые до войны были ему утешением, теперь оборотились карой — так он их стал воспринимать. Он и ранее говорил, что видит в своем даре проклятие. Я-то полагала, что это от усталости или даже от своеобразного кокетства, а теперь убедилась, что Вольфа действительно прижало.
Мы с Витей как могли поддерживали его и даже добились того, что он начал снова улыбаться, возвращаться в привычный мир. Вернулся на сцену, продолжил выступления. Не сразу, но нашел новую ассистентку — Валентина Иосифовна здорово облегчила Вольфу жизнь.
Хотя, конечно, весь белый свет для него потерял многое, стал тусклее и менее значим без Аиды.
Например, он очень любил слушать рассказы Аиды, поэтому иногда писал ей длинные письма — на бумаге у него все выходило складно. А как Аида заботилась о муже!
Тут и любовь была, и нерастраченная нежность к детям, которых ей Бог не дал. И вот все рухнуло.
Мы с Витей часто бывали у Вольфа дома, и на похоронах, и после. Иной раз Вольф меня пугал — сидит в своем большом кресле, совершенно безразличный, неподвижный, словно оставил свою плоть и как дух витает в неведомых пространствах.
А порой он вот так вот сидел, и вдруг книги начинали падать с полок, ни с того, ни с сего опрокидывались стаканы, засохшие цветы неведомо как выпадали из вазы, в которой не осталось воды. По столу начинали елозить сигареты и зажигалка, качалась люстра…
Это выглядело зловеще, словно я оказалась в жилище колдуна.
А Вольф даже позы не менял, продолжал сидеть, как ни в чем не бывало, отрешенный и опустошенный.»
