Анна Борисова - Там
Здесь на столе, она только теперь разглядела, тоже была установлена фанерная перегородка с круглой дыркой.
В сторонке стояли двое. Один в смокинге, но без брюк. Другой в спортивном костюме. Курили, посмеивались.
Черти, догадалась Гражина.
Она неуклюже взгромоздилась на стол и просунула голову в отверстие.
«Спортсмен» подошел к ней спереди, похлопал по щеке и спустил тренировочные штаны. Ничего особенно ужасного под штанами не обнаружилось. Механически открыв рот, Гражина приготовилась вытерпеть боль. Наверняка будет анал, потому что во время той поганой «парти» именно этим развлекались четверо из шести задних клиентов.
Но черт в смокинге вставил свое орудие туда, куда предписано природой. Это был сюрприз номер один. Сюрприз номер два заключался в том, что больно Гражине он не сделал. Наоборот.
С первого же его движения она ощутила такое наслаждение, какого при жизни ни разу не испытывала. Закачала тазом, замычала. Хотела бы крикнуть, да рот был занят.
Словно желая ей помочь, передний черт отстранился.
— У, у-у, у-у-у! — по-кошачьи завыла Гражина.
Ее глаза широко раскрылись, и она увидела, что теперь весь театр залит светом. Лицо каждого из зрителей отлично видно.
Всех этих людей она знала. А они знали ее.
В первом ряду сидела мать. Она держалась рукой за сердце, ее губы что-то беззвучно шептали.
Рядом — покойница бабушка. По ее морщинистому лицу текли слезы.
Потом учительница Антонина Сергеевна.
Целой стайкой девчонки из класса, точь-в-точь такие же, как на выпускном балу.
Викторас из параллельного, в него она была безнадежно влюблена целых два года.
Отец Юозас, да не один, а с каким-то малышом, которому он закрывал глаза ладонью…
«Перестань! Ради Бога!» — хотела крикнуть Гражина своему невидимому мучителю, но из горла вырвался только утробный самочий стон.
Тут из глаз хлынули слезы. Все скрылось за милосердной текучей пеленой. Тело грешницы затряслось от рыданий.
Кто-то буркнул ей в самое ухо:
— Ну, будет. Вставай. За ангела Юлиана тебе послабление.
Про ангела Гражина не поняла, не до того ей было. Выпростала голову из дыры, попятилась на четвереньках, спустилась на пол и, не оборачиваясь на публику, побежала из зала прочь. Слезы лились просто ручьями. В земной жизни так не плачут.
Лишь снова очутившись в темном подвале, Гражина перевела дух и открыла глаза.
На левую грудь упала большая горячая капля, сбежала вниз. Там, где она стекала, кожа была чистая, свежая, молодая, а вокруг по-прежнему все оставалось грязным и жухлым.
Мясник сидел под лампой, водил пальцем по книге.
— Та-ак, это сделано. Что у нас дальше? Корысть с алчностью… Пойдем, раба Божья, в постирочную. Клистир иссоповым раствором, гвоздевая мочалочка, потом сушка на центрифуге, отпиливание от себя кусочков, раздача внутренних органов нуждающимся… Всего триста тридцать три процедуры. Зато будешь как новенькая. Не дрожи, кошелка, Серый свое дело знает. Чего носом шмыгаешь? А ну бегом!
Гражина втянула голову в плечи, прикрыла копчик, чтоб защититься от пинка, и, жалобно всхлипывая, засеменила вперед.
3.7
Картина седьмая
Колыванов
Прыгая по упругой поверхности, Колыванов подбежал к мужикам, что махали ему и звали к себе. Они были в камуфляжных костюмах такого же сине-серого колера, как и туча, поэтому почти сливались с ней. Погоны с одной ефрейторской лычкой. На фуражке кокарда: хвост и меч, крест-накрест. Оба мужика примерно Толяновых лет, только морды бородатые, но это сейчас уставом не запрещается, если ты по контракту и вообще сумел себя перед начальством поставить.
Поручкались.
— Толик, — сказал Колыванов, малость поджимаясь.
Не разобрался пока, что за люди и какой тут вообще расклад. Может, они только для виду приветливые, чтоб он губы распустил. Как двинут сейчас коленом по яйцам или дубинкой в печень. Вон у красномордого левая рука за спину завернута.
— Здорово, Толик-в-жопе-нолик, — оскалил нечистые зубы красномордый. — Я Ракита.
Второй, с шрамом в углу рта, будто ему кто пасть рвал, тоже назвался:
— Лунь.
Наверно, фамилии, предположил Колыванов. Надо было и ему, а то несолидно представился.
— Колыванов, — поправился он. — Старший сержант. В смысле, бывший.
Новые знакомые засмеялись, но не обидно, а нормально. Весело.
— Ваши чины у нас, Вжопенолик, не канают. Тут по-новой выслуживаться надо. На Земле будь ты хоть думный дьяк, хоть маршал Советского Союза, все едино. Пока первую лычку заработаешь, десять пар рогов сотрешь.
Услышав про рога, Колыванов покосился на ихние головные уборы и приметил, что тулья у фуражек высокая, как бы дембельская.
— Пацаны, извиняюсь, если не так скажу. Вы чего… черти? — тихо спросил он.
— Да уж не ангелы, — подмигнул Ракита, и Лунь прямо ухрюкался со смеху.
Согнулся пополам, хлопнул напарника по плечу:
— Ну, блин, Ракита, помрешь с тобой! «Не ангелы»!
Спокойно, велел себе Колыванов. Черти так черти, не проблема. Когда он в двухтысячном с ОМОНом в Чечляндию ездил, на вахту, чечены их тоже «шайтанами» звали. А поездочка, между тем, была супер. Может, и тут жить можно. Хорошо бы разобраться.
— Покурим? — предложил он, присаживаясь на корточки. — У меня «Мальборо» красное.
Те покачали головами, но ничего не сказали, заулыбались. Достал Колыванов из кармана пачку, всю мятую-перекореженную, отыскал целую сигарету. Зажигалки, правда, не было, подевалась куда-то, но Ракита щелкнул пальцами и запросто высек огонь.
Толик прикурил, затянулся… Дым прошел насквозь и вышел через уши.
Черти этого, видно, ждали. Так грохнули — прямо слезы из глаз.
— У нас… тут… свой табачок, — с трудом выжал ослабевший от хохота Лунь. — После разживешься.
— Табачок есть — уже жить можно, — подхихикнул Колыванов. — Как тут вообще, в смысле условий?
Лунь (он, похоже, поотзывчивей был) ответил без подначки, по-серьезному:
— Нормальные условия. Устав только не нарушай, и все путем будет.
— А Устав, он какой?
— Толковый. В Учебке узнаешь. Не робей, паря. Раз к нам попал, значит, достоин. Будь самим собой, и лады. У нас не по-людски, прикидываться ни перед кем не надо. Харч подходящий, культурный досуг кайфовый. А бабы! Отвязные-безотказные.
— Какие захочешь, такие и бабы, — подтвердил Ракита. — Если ты, конечно, по бабам.
Намек Колыванову не понравился, и он сдвинул брови. В меру. Чтоб, с одной стороны, не нарываться, а с другой показать, что он в случае чего может и в рыло. В опущенных отроду не хаживал.
Мужики опять заржали. Ракита хлопнул новичка по плечу.
— Не ершись, Вжопенолик. У нас не зона. По-всякому можно, и всё не в падлу.
Погоняло «Вжопенолик», похоже, присохло намертво. Хорошо это или плохо, Колыванову пока было непонятно. Ладно, после разберемся. Пока, как говорится, имелись более насущные вопросы.
— Куда меня теперь? В Учебку, да? Там как?
— Вот так. — Грубиян Ракита изобразил, будто натягивает кого-то в очко.
Но Лунь успокоил:
— Не сахар, конечно, но без Учебки настоящим чертом не станешь. Главное, усвой: фигне там не учат. Все потом в смерти пригодится.
В это выражение Колыванов врубился не сразу, но все ж таки сообразил. У них тут слово «смерть» вместо слова «жизнь» употребляют. Типа вместо «ни в жизнь» нужно говорить «ни в смерть», а вместо «по жизни» — «по смерти».
Чтоб проверить догадку, сказал:
— Я по смерти чело… то есть черт дотошный. Если делу будут учить, косить не стану. А после Учебки что?
И опять ответил не Ракита, а Лунь.
— После Учебки самая смерть и начинается.
Прозвучало жутковато, но Колыванов мысленно «смерть» в «жизнь» перевел, и получилось нормально.
— Сначала послужишь рядовым искусителем. Приставят тебя к какому-нибудь задрыге смертному, будешь его пасти, уму-разуму учить. Чтоб курята не охмурили.
— Кто это «курята»?
Лунь приставил кисти рук к плечам, потрепыхал пальцами, вроде как крылышки изобразил.
Колыванов кивнул: ясно, мол.
— Должен минимум троих от звонка до звонка допасти и куда положено доставить. Тогда получаешь ефрейтора.
Черт горделиво похлопал себя по погону, а Колыванов быстренько прикинул. Если каждого баклана от рождения до смерти пасти, да помножить на три, это ж сколько времени пройдет?
— Чего мне, двести лет в рядовых париться?!
Ракита сплюнул.
— Ничего, у нас тут времени навалом. Я, по-твоему, какого года рождения?
На вид ему был тридцатник с маленьким гаком.
— Семьдесят пятого? — предположил Колыванов.
— Не-а. Сорок восьмого.
— Иди ты!
— Семь тыщ сорок восьмого, — ухмыльнулся Ракита. — Если по-нашему считать, от сотворения мира. А по-вашему тыща пятьсот сорокового. Из опричников я, при особе царя и великого князя Иоанна Васильевича Грозного состоял. Лунь меня моложей. Он при генерале Ушакове служил, по заплечному делу старался.
