Луис Ривера - К западу от смерти
В дверь больше никто не стучал. Хозяин тоже не появлялся, хотя я провел в номере уже не один день. В отеле стояла мертвая тишина. Не было слышно даже обычных для старого здания скрипов и шорохов. Хотя, может быть, у меня случилось что-то со слухом, потому что такая же тишина была и за окном.
Я уже не знал, что лучше — умереть сейчас или промучиться так еще день-другой. Смерть казалась избавлением от всего… Единственным моим спасением было то, что я полностью потерял способность мыслить. Я превратился в животное, живущее инстинктами. Что бы я ни делал, моими действиями руководили не воля и разум, а слепое чутье. Наверное, если бы я мог нормально думать, то нашел бы способ покончить с собой. Потому что иного выхода у меня не было.
К концу второго дня болезни я ослаб настолько, что с трудом мог дотянуться пересохшими потрескавшимися губами до струи из-под крана, а кровать казалась неприступной, как Орисаба… Я понял, что следующий день мне не пережить. Осталась только одна ночь. Последняя. Мне хотелось, чтобы жар прекратился, и хоть немного прояснилось в голове. Тогда я смогу умереть как человек, а не как загнанный зверь…
Ближе к вечеру из-за высокой температуры у меня начались галлюцинации.
Сначала появились собаки. Много собак. Они как-то ухитрились открыть дверь и пролезь через баррикаду из мебели в номер. Псы бродили по комнате, забирались ко мне на кровать и ложились в ногах, пробовали стянуть меня с постели, ухватив джинсы зубами… Я пытался кричать на них, но из горла вырывался лишь хрип. Меня пугали их желтые клыки и горящие глаза. Запах душил и сводил с ума. Собаками пропахло все, одежда, постель, стены — даже от моего тела исходил запах собачьей шерсти.
Собак становилось все больше и больше. Теперь они забирались в окно, вылезали из-под кровати, а из ванной серые спины текли нескончаемой рекой. Кто-то из них оставался в номере, но большинство разбрелось по отелю. Я каким-то образом видел, что весь отель кишит псами. Их здесь были десятки, если не сотни…
Потом пришла девочка. Она бесшумно вплыла в комнату, глядя прямо перед собой. С ее появлением собаки стали вести себя скромнее. Никто не лез ко мне на кровать, никто не норовил ткнуться холодным мокрым носом мне в лицо или лизнуть руку. Девочка вышла на середину комнаты и села, подобрав ноги под себя. Собаки сгрудились вокруг нее, словно она была их хозяйкой. Рядом с ней уселся самый крупный пес. Его голова на добрый десяток дюймов возвышалась над макушкой сидящей девочки.
Мне было страшно смотреть на нее. Я хорошо помнил ее взгляд… И еще лучше ее слова. Но сейчас она молчала, вперив в меня свои янтарные круглые глазищи. И у меня не было сил ни отвернуться, ни закрыть глаза. Они притягивали и пугали одновременно. Так смотришь вниз с большой высоты…
Это продолжалось невыносимо долго. Промелькнула мысль, что эти глаза — последнее, что мне суждено увидеть в этой жизни. Но девочка вдруг неторопливо поднялась и подошла к стоящему возле моей кровати стулу. Деловито выдвинула его на середину комнаты, заставив собак раздаться в стороны, и забралась на него. Я не сразу понял, что она хочет сделать. Но когда в ее ручках невесть откуда появилась веревка с петлей на конце, до меня стал доходить смысл ее действий. Девочка встала на цыпочки и потянулась к потолочной балке. Руки и ноги стали медленно удлиняться, расти, очертания тела неуловимо изменились, и я вдруг увидел, что на стуле стоит старый индеец в своих лохмотьях. Он перекинул свободный конец веревки через балку, завязал плотный узел и легко спрыгнул со стула. Постоял несколько секунд, любуясь своей работой, а потом как-то странно, боком вышел из номера… Следом за ним исчезли собаки. Я снова остался один. Мой взгляд был прикован к петле…
* * *Всю ночь я пролежал, не смыкая глаз. Лихорадка не проходила, но слишком сильно было нервное напряжение, чтобы меня сморил сон. Я дрожал под тонким одеялом и с ужасом понимал, что все виденное мною не было результатом бреда. Никакая галлюцинация не может длиться так долго…
В окно струился серебристый свет луны. В этом мертвенном свете петля выглядела особенно зловеще. Она не исчезла, как я надеялся. Как должен был бы исчезнуть мираж. Нет, она была настоящей. Настоящая петля, сделанная специально для меня. И даже стул заботливо поставлен внизу. Всего и заботы — влезть на него, надеть петлю на шею и сделать шаг вперед… Всего и заботы. Кто-то очень хорошо все подготовил. Просто идеально.
Развязка была близка. Но у меня еще оставался призрачный шанс. Рукопись по-прежнему лежала на столе. Ни собаки, ни девочка даже не приблизились к нему.
Непрочитанными остались лишь несколько страниц. Я в одном шаге от разгадки. Нельзя останавливаться сейчас. Нельзя… Чего бы мне это ни стоило. Им не увидеть меня в петле.
Я смог добраться до стола, взять рукопись и вернуться обратно на кровать. Не то чтобы мне хотелось полежать с комфортом. Просто петля была слишком уж близко к столу. С кровати ее было не так страшно видеть…
Какое-то время я отдыхал, прикрыв глаза. Сердце было готово выпрыгнуть из груди. Градом лил пот. Мне тяжело дался этот путь через комнату. И еще тяжелее — вид петли с такого близкого расстояния. Черт, я разглядел даже ворсинки на веревке… Мне ясно представилось, как они ткнутся в мою кожу, когда петля затянется.
«Не думай об этом, не думай, не думай» — повторял я про себя, пока приступ паники не прошел.
Я зажег ночник. Комнату залило неярким светом. Петля не исчезла. Она тихонько покачивалась на легком сквозняке. И снова воображение услужливо нарисовало очередную картинку — я с выпученными глазами и распухшим, почерневшим языком, вывалившимся изо рта, мерно покачиваюсь в петеле. Тонкая веревка глубоко врезалась в зеленоватую с багровыми подтеками шею… Откуда-то послышался тот самый скрип, который раздавался на площади. Не знаю, может, это тоже было игрой воображения, но мне хотелось заткнуть уши, чтобы больше не слышать его.
Судорожно всхлипнув, я открыл папку. Что бы ни случилось, нужно дочитать рукопись до конца. Что бы ни случилось! Не смотреть больше по сторонам. Не прислушиваться. Ни о чем не думать! Только читать… Может быть, так я уцелею.
Иисусе, сделай так, чтобы я уцелел!
О суде и судьяхИ вошел Танцующий в город по имени Печальная собака. Несмотря на то, что много лет не был он здесь, узнавали его на улицах. Не стерся из памяти танец его о чудовище. Узнавали его люди, но молчали. И хоть полны испуга и злобы были взгляды многих, свободно шел по городу Танцующий, пока самый испуганный и самый злобный не крикнул в спину пророку:
— Ты снова здесь, Танцующий? Хочешь сплясать в петле?!
И тут же сотни и тысячи голосов подхватили этот крик. И взвился он над городом, как стая воронья.
— Спляши в петле, Танцующий!
Так кричали жители города по имени Печальная собака. И уже сжала чья-то рука камень.
Но не замедлил свой шаг Танцующий. Шел он с гордо поднятой головой, и лицо его было спокойным и задумчивым, словно бродил он один по берегу моря, а не шел среди бушующей толпы.
Но снова, как много лет назад, вышел вперед один из старейшин города и сказал:
— Ты был изгнан. Зачем вернулся ты? Опять возмущать наш покой? Опять оскорблять и пачкать нас своей истиной?
— Я вернулся, потому что к этому стремились моя воля и моя любовь к людям.
— О какой любви говоришь ты, если называешь многих чудовищем?
— Любовь и жалость — враги. Не путай их. Моя любовь требует, чтобы те, кого я люблю, наконец прозрели.
— Нам не нужна твоя любовь, Танцующий. Такая любовь, — сказал старейшина.
И тут из толпы выскочил безобразный карлик и завопил:
— Нам не нужна такая любовь! Спляши в петле, Танцующий!
— Спляши в петле!
— Спляши в петле!
— Спляши в петле!
Так бесновалась толпа.
Но снова поднял руку старейшина города, призывая людей к тишине. И так сказал он:
— Мы не преступники. И пусть Танцующий называет нас погонщиками верблюдов, а многих — чудовищем, не должно поступать с ним, как со зверем. Мы будем судить его. Ведите пророка на площадь!
Тысячи рук подхватили Танцующего, и потекла толпа к базарной площади, что была в центре города по имени Печальная собака, и где уже когда-то танцевал пророк.
И поставили Танцующего на высокий помост. А рядом с ним встали старейшина, судья и палач.
И толпа билась о помост, как волны о скалы. И ревела толпа:
— Судить его!
И так начал суд старейшина:
— Что ты можешь сказать суду и людям, Танцующий?
— Должен ли я что-то говорить? Разве уши ваши открыты для моей истины? Они открыты лишь для моего позора. Так должен ли я что-то говорить?
— Твоя истина унижает людей, — сказал судья.
— Она унижает нас, Танцующий! — закричала толпа.
