Людмила Шапошникова - Град Светлый
Социальный эгоизм и самоотвержение не могли существовать рядом. В этом заключалось одно из острейших противоречий социальной революции. Оно разрешилось вытеснением самоотвержения всепоглощающим социальным эгоизмом. «Чувство собственности, — писали авторы „Общины“, — измеряется не вещами, но мыслями. Так, Община должна быть принята сознанием. Можно иметь вещи и не быть собственником»[173]. Большинство тех, кто упразднял во время революции частную собственность и перераспределял ее по своему сознанию, являлись духовными собственниками. А это состояние души было во много раз сильней, нежели материальное владение каким-либо имуществом. Ибо духовное собственничество имеет более сильную энергию, чем материальное. «Отказ, как мы знаем, — писала некоторое время спустя Елена Ивановна Рерих, — должен быть проявлен в сознании, в духе, и все остальное приложится. Также и отказ от собственности. Можно жить в полной нищете и быть привязанным к собственности, так же, как находиться среди вещей и не быть связанным ими. Решительно все измеряется лишь степенью сознания»[174].
Только внутренняя, духовная перестройка может избавить человека от синдрома собственника, и, пока этого не произошло, он будет им всегда, причем в самом грубо материальном смысле этого слова. Подмена чувства собственности, являющегося духовной категорией, материальной субстанцией этого явления представляется одним из крупных и бедственных искажений в духовном движении социальной революции.
Есть вещи — ты собственник, нет вещей — не собственник. Эта примитивная, «плоская» концепция сдвигала и нарушала этические и нравственные ориентиры самой революции. Зависть, порождение неверно понятого экономического равенства, и канонизированный государством грабеж (крестьяне грабили помещиков, комбедовцы — «справных» крестьян, репрессивные органы — арестованных активистов по борьбе с кулачеством и т. д. и т. п.) губили в самом зародыше ростки новых комбинаций жизнеустройства страны и укрепляли старые, как фиговым листком прикрытые громкими лозунгами.
«Современные вожди считают, — проницательно отмечено в одной из книг Живой Этики, — что строят Новый Мир, но никому не приходит на ум, что их Новый Мир есть оскал старого. Новый Мир идет новыми путями»[175]. Живая Этика по-иному решала проблему «брать или давать». «Жертва несчастья — так называли вступившего в общину по безысходности. Потерпев полную неудачу, человек жертвовал несчастье свое, и цена неудачи была несчастна. Но именно принесший несчастье считал наибольшим вкладчиком себя: он и пожертвовал, он и отказался, он и предпочел, он ждущий и предъявляющий счет. Мы предпочитаем жертву счастья. Кому есть от чего отказаться, тот менее ждет платы. Так стройте общину по вехам пожертвований»[176]. Теперь, когда мы обрели драматический опыт наших социальных переустройств, невозможно отрицать справедливости вышесказанного. Человек, сознательно и бескорыстно участвуя в строительстве Нового Мира, отдает. Заведомо ложная концепция — я строю новое общество, чтобы взять, — бесплодна и не выдерживает нравственного испытания.
Социальный эгоизм, о котором писал В.Г. Короленко и который был одним из важнейших идеологических моментов марксистского учения, постепенно превращался в социальную самость. Эта самость выедала и разрушала этическое ядро, которое существовало в народе, в его духовной культуре. С постулата «во имя свое» были сняты все ограничения и стыдливые прикрытия. Господствующий класс становился самым самостным и терял последние этические традиции, требуя для себя самого привилегированного места под солнцем и идеологически оправдывая любой произвол и насилие, сделанные «во имя свое». Отождествляя «во имя свое» с «во имя Общего Блага» («во имя Отца Моего»), правящие революционеры сдвинули все нравственные ориентиры, что привело к утрате разделительных линий между «во имя свое» и «во имя Общего Блага», иными словами, между Добром и злом.
И если между Вождем, который, несомненно, действовал «во имя Общего Блага» и брал ради него все грехи на душу свою, и основной массой участников революции, действовавших «во имя свое», существовало острейшее противоречие, что составляло основную трагедию Ленина, то явившийся ему на смену Сталин был не знаком с подобными внутренними борениями и действовал «во имя свое» во всех направлениях своей политики. И это «во имя Отца Моего» и «во имя свое» и составляли главный духовный водораздел между Вождем и пришедшим вслед за ним правителем. Качество духа того и другого определили результаты их деятельности и характер создаваемого каждым из них государства. Так отрицавшийся тем и другим Дух оказался той основой, которая определила характер и особенности их правления.
У Сталина была своя тактика по отношению к Ленину, которая позволила ему жить и действовать «во имя свое», прикрываясь именем того, кто жил совсем по другим меркам.
Через много лет нам стало известно о завещании Ленина, в котором он выражал сомнение в том, сможет ли Сталин, оставаясь на посту генерального секретаря ЦК партии, занимать этот пост без ущерба для самой партии. Документ был написан Лениным в 1924 году и адресован XIII съезду партии, но не был прочитан на съезде соратниками Ленина, как об этом просил Вождь. Потом письмо на много лет исчезло в секретных архивах. Пользуясь своим положением генсека, Сталин «приватизировал» сначала самого Вождя, выступив на его похоронной церемонии в качестве любимого ученика и преемника. Многим из ленинского окружения были уже тогда известны разногласия между Лениным и Сталиным. Но они предпочли не принимать этого в расчет. Затем преемник завладел интеллектуальным наследием Вождя революции и установил монополию на его толкование. Лозунг «Сталин — это Ленин сегодня» полностью подтверждает содеянное. Наследие великого человека, находясь в руках Сталина, теперь служило сталинскому «во имя свое».
Отождествив себя с Лениным, Сталин говорил теперь как бы от его имени, трактовал и искажал ленинские положения, «развивал» их, как хотел, использовал ошибочные моменты в теории Вождя, пытаясь оставить в тени то, что уже было откорректировано самим Лениным в его практической деятельности. Живая ленинская мысль, гибкая и подвижная, забронзовела и была превращена его преемником в тяжелый статичный монумент «вечно живого учения». Монумент был призван прикрывать всю деятельность преемника и идеологически ее оправдывать.
Начиная с тридцатых годов имя и наследие покойного Вождя постигались лишь через деяния и имя живого правителя. Последний формировал нужный ему человеческий образ Ленина, его политический и интеллектуальный имидж. Действуя в совершенно иной исторической обстановке, Сталин пытался, ссылаясь на Ленина, переносить в жизнь букву, а не дух ленинской мысли. И если буква не совпадала или не ложилась на другую историческую обстановку, то человек, назвавший себя вождем, насильственно подгонял практику исторической жизни страны под эту букву. Жизнь сопротивлялась этому насилию, и страна платила за это миллионами жизней ни в чем не повинных людей. Сталин, например, оправдывал массовые репрессии якобы обострением классовой борьбы в период построения социализма, механически перенося ленинские положения периода революции и гражданской войны в иную историческую действительность. Таких примеров можно привести немало. Не имея за собой собственного оригинального интеллектуального накопления, социально-философских открытий, Сталин как бы «проедал» ленинское наследие, укладывая огромную страну в прокрустово ложе собственных вымыслов и мифов. Он самым жестоким образом рубил все то, что не укладывалось в мифологию этого ложа.
«Не вытравив сталинский стереотип, — писал один из видных советских историков Л. Оников, — невозможно правильно оценить роль и значение Ленина, смыть с него ту грязь, которой его обливают. Вот где корень того, что его сегодняшние критики оценивают Ленина и его деятельность, как бы протекающую в структуре той единоначальной, тоталитарной системы, которую утвердил Сталин с начала 30-х годов, уничтожив все проявления демократии, и прежде всего партийной»[177].
В книге «Община», если в нее внимательно вчитаться, Вождь отделялся от того, кто в это время пришел к власти в России. И это отделение пронизывает многие параграфы книги. Понимание общины, или коммуны, Учителями, действовавшими в пространстве эволюции и Духовной революции, коренным образом отличалось от сталинского и тех, кто поддерживал его. Основой общины, утверждали Учителя, должен быть труд. Труд добровольный, творческий, свободный и приносящий радость. Качеством труда общинников определяется их уровень сознания. Для самой России общинное устройство не было чем-то новым. Еще в XIV веке святой Сергий Радонежский создал монашеские общины. Такое общинное житие в значительной мере опиралось на общинное устройство русской деревни и общинную психологию русского крестьянства. Возможно, поэтому, вкупе с остальными факторами, идея коммунизма, принесенная Русской революцией, нашла в нем с самого начала непосредственный отклик. Сразу же после революции появились трудовые крестьянские коммуны. Среди них было и немало таких, которые объединяли духовных единомышленников. Например, приверженцев идей Л.Толстого, разного рода религиозных сектантов и т. д. О последних мы находим упоминание в интереснейшем документе — «Докладной записке о том, как поднять урожайность и усилить колхозное строительство», написанной в 1929 году:
