Елена Кузнецова - Аяуаска, волшебная Лиана Джунглей: джатака о золотом кувшине в реке
Я сложила воедино три хриплых слова — estoy muy mal — мне очень плохо — и они проскрипели в сухом, как африканская пустыня, горле. Он чуть повернулся на звук моего голоса, и, отчетливо артикулируя слова голосом чистым и ясным, ответил совершенно невозмутимо, чтобы я села поудобнее и сконцентрировалась. Поудобнее… и так в падмасане сижу, куда еще удобнее… сконцентрировалась… как?… и потом, что значит, сконцентрировалась? сконцентрировалась на чем? На вибрациях и вулканах? Потому что ничто другое не имело ни малейших шансов проникнуть в мой внутренний мир.
Тут по аналогии с моим текущим состоянием на память мне пришел рассказ одного интересующегося энтеогенами американского журналиста. Он проделал немалый путь из Нью-Йорка в чудную африканскую страну под названием Габон — ни много ни мало, а семь тысяч миль! — чтобы приобщиться к ибоге, энтеогену местного африканского племени и написать про это статью для своего музыкального журнала.
По установившейся в племени традиции его церемония инициации должна была продолжаться несколько ночей подряд. Уже в первую же ночь у моего соратника по эксперименту зародились некоторые сомнения насчет разумности затеянного мероприятия. Зато ко второй ночи он быстренько во всем уже успел разобраться и ни за какие коврижки не соглашался съесть еще хотя бы немного этой ибоги — даже несмотря на воинственные увещевания вождя племени, одетого в соломенную юбочку — вождь при этом время от времени недружественно потрясал зажатым в руке копьем, где поблескивал острый наконечник. Но все увещевания вождя были напрасны, даже несмотря на копье и наконечник. И дело было даже не в вкусе ибоги — объяснял журналист-экспериментатор, — хотя вкус у нее был тоже характерный, и забыть его было бы непросто: она напоминала ему опилки, смешанные с серной кислотой. Дело было в общем состоянии, которое эти опилки провоцировали. Его я тоже теперь хорошо понимала. Как никто другой.
26. НОЧЬ В ДЖУНГЛЯХ — 4
И вдруг, оторвав меня от мыслей о журналисте-искателе на свою голову приключений, произошло что-то неожиданное. Прямо передо мной неожиданно материализовались молодые мужские лица: темная и гладкая индейская кожа, большие блестящие глаза. Мужчин было двое. Я вгляделась в них повнимательней, пытаясь вспомнить этих людей, но нет, они мне были явно незнакомы. Потом также внезапно как появились, они исчезли. Их сменила серебристая и светящаяся речная гладь, уходящая в бесконечную даль. Чем дальше вперед я в эту даль смотрела, тем больше — по законам перспективы — водная гладь сужалась, пока не превратилась в узенькую сверкающую горизонтальную полоску, а потом и сама полоска схлопнулась в мерцающую точку.
Хотя эта точка-бинду казалась закрепленной стационарно, сама водная гладь подо мной находилась в движении, источник и точка отсчета которого мне, как наблюдателю, затерявшемуся внутри наблюдения, были неясны: то ли сама даль стремительно надвигалась на меня, то ли это я сама неудержимо неслась в ускользающую даль, к этой сверкающей и загадочной точке. Неслась… однако тут и речи не было о моем материальном теле, вместо этого какая-то другая, нематериальная составляющая меня каким-то образом стремительно летела к горизонту, и само ощущение полета казалось радостным, счастливым и очень-очень знакомым.
Это разделение на «меня» и на «мое тело» принималось тогда на уровне констатации факта, оно было настолько естественным, что никаких вопросов не вызывало. Тело недвижно сидело на лавке, а я летела к точке на горизонте — или она ко мне. И это казалось естественным и нормальным.
Но что меня тогда поразило больше всего, так это точка-бинду. Откатываясь вдаль, она тем самым создавала пространство и время — я видела, как они раскатывались передо мной безграничным ковром, созданным из самого света. Она создавала его не сама по себе, а именно благодаря моему полету, потому что именно он выводил ее из состояния покоя-нидры и заставлял двигаться: до того, как начался мой полет, нового пространства и времени просто не существовало, потому что они удобно лежали в ней двудольным семенем: неразделенно и непроявленно.
Потом речной горизонт исчез, и на его месте появился пологий берег, похожий на берег озера Онтарио. На нем были разбросаны какие-то некрупные круглые камешки. На ощупь они были гладко-ноздреватые, а на вид — темно-коричневые.
Оба видения были очень отчетливые, как короткометражные HD фильмы, сделанные на высококачественной японской аппаратуре. Видимо, для спецэффекта о вневременном характере происходящего, они были выдержаны в легких сепиевых тонах, как это бывает на старых, слегка выцветших фотографиях. От лиц, и почему-то от водной глади тоже веяло отстраненностью и покоем.
Эти лица — знаете, чем они особенно притягивали к себе? Казалось, что за спокойствием темных индейских лиц скрывалась какое-то сбереженное знание, которое для нас, обитателей нашего продвинутого и цивилизованного мира — в отличие от их, который наша цивилизация называет примитивным — уже стало загадкой, тайной за семью замками.
Казалось, это знание переносит их в качественно иное состояние бытия — бытия, о котором мы, люди, образованные и обкатанные в системе других ценностей, могли только смутно догадываться — и мечтать. Обладатели этих лиц словно совершили квантовый скачок из мира феноменального в мир мифологизированный, там обосновались и жили в нем параллельной нам жизнью. Точнее было бы, конечно, сказать, не параллельной, а вообще жизнью перпендикулярной.
Из всего этого я поняла, что меня, как и давешнюю американскую студентку, не иначе как тоже загрузили новыми впечатлениями и информацией. Не знаю как ей, но мне на их осознание потребовалось время. Много времени. Дешифровка происходила постепенно, в свете новых знаний, и которые, в свою очередь, являлись продуктом измененного уровня сознания. А во время самой церемонии и в непосредственной временной близости от нее я только отметила, что возникшие видения, нет слов, были в целом интересными, но было две загвоздки: видения показались слабо-значимыми, а кроме того, обидно-короткими. Такими же короткими, как и сама легенда о сотворении мира из пения анаконды. Запела она — слушатель только-только начал в ее пением и в рассказ про нее вникать — а тут раз-два, мир уже успел появиться, а история — закончиться.
И со мной в качестве зрителя реки, индейцев и каменьев точно тоже получилось. Ведь если в кои веки видение появилось, то понятно, что хочется сериала, или на крайний случай, широкоформатного фильма хотя бы на пару полноценных серий. И чтобы субтитры были. И голос за кадром. И чтобы зрителя не держали в темноте и невежестве, а пусть доходчиво поясняли бы происходящее прямо по ходу дела.
Кроме того, я огорчилась из-за того, что все опять шло не по плану: это были не те видения, на которые я рассчитывала. Так что из-за их краткости, но более всего, из-за их внепланового характера, я решила не обращать на них внимание. И опять-таки, напрасно.
Между тем телесные ощущения вернули меня к непосредственной реальности: был тот случай, когда, хочешь или не хочешь, а ее приходилось воспринимать именно сквозь призму «здесь и сейчас». К этому времени в клетках, казалось, пришли в движение самые древние тектонические пласты; конца землетрясениям, которые они вызывали, похоже, не предвиделось. Каждая клетка сотрясалась как бы по отдельности, но в то же время была включена в некий общий ритм вибраций.
Наблюдатель, невовлеченный в «здесь и сейчас», наверняка бы не преминул явить любознательность и задуматься: а что это за ритм? А не его ли создает своим пением змея-анаконда? А не из него ли возникло все сущее? А совсем продвинутый — а главное, дистанцированный от землятресений наблюдатель мог бы даже выдвинуть рабочую гипотезу, что интенсивность извержений внутриклеточных вулканов прямо пропорциональна степени отклонения клеточных вибраций от изначального космического ритма…
Однако мне было совсем не до вопросов и не до гипотез. К этому времени я начала опасаться, как бы интерференция вибраций не стала абсолютной — потому как подозревала, что это грозило взорвать меня изнутри. Хотя, может быть, и напрасно боялась… Может быть, только так эти загадочные индейцы могли переправить меня через качающийся над провалом мостик, перенести на другую сторону бездны, вглубь зачарованной страны, к жемчужно-сепиевому берегу хрустальной реки. Но я же туда и хотела… так почему испугалась?
27. НОЧЬ В ДЖУНГЛЯХ — 5
В ретроспективе лично для меня было очевидно, что дело было не в самой аяуаске, а в ее дозировке. В ее лошадиной дозе. Те же самые полторы мензурки он налил своему давнему пациенту, ну пусть по моей просьбе и скорректировал количество моей аяуаски на пару капель — так ведь давний пациент весил килограммов девяносто. Это против моих-то пятидесяти двух!
