Бхагаван Раджниш - Автобиография духовно неправильного мистика
«Вы ведь были когда-то студентом?» — поинтересовался я.
«Да, конечно. Разумеется, у меня высшее образование», — ответил он.
«Тогда вспомните молодость, — предложил я. — Вспомните девушек, которые сидели в противоположном углу аудитории. О чем вы тогда думали?»
«Странный вы человек... — сказал декан. — Я ведь вызвал вас, чтобы получить ответы на конкретные вопросы».
«Успеется, — сказал я. — Ответьте сначала на мой вопрос. Только, чур, откровенно, иначе я завтра же задам его на общем собрании университета, перед всеми профессорами и студентами. Если желаете, вопрос можно обсудить открыто, даже проголосовать».
«Не кипятитесь, — предложил он. — Возможно, вы правы. Я помню молодость. Сейчас я уже стар, но — надеюсь, вы этого никому не скажете, — в юности я думал только о девушках. Учителей я почти не слушал. Впрочем, мало кто их слушал. Мы перебрасывались записочками, шептались...»
«Значит, я могу идти?» — спросил я.
«Идите, — махнул он рукой. — Идите и делайте, что хотите. Я не собираюсь вступать с вами в споры на общих собраниях. Тем более что вы правы. Но меня вы тоже должны понять — эта должность мне дорога, а если я начну допускать подобные вещи, государство мигом лишит меня места».
«Ваша должность меня не интересует, — заявил я. — Хочется вам быть деканом — будьте, но меня лучше к себе не вызывайте. Пусть жалуются, сколько угодно, но вы ведь понимаете, что я прав».
«Понимаю», — признался он.
А потом другие студенты, которые у меня не учились, начали проситься на мои лекции. «Можно, мы тоже будем ходить?» — спрашивали они.
«Где еще вы сможете так весело изучать философию? — говорил я. — Конечно, приходите! Пусть приходят все, кому захочется. Я не проверяю посещаемость, а ежемесячные сводки заполняю наугад — отсутствовал, присутствовал, отсутствовал, присутствовал... Главное, чтобы у каждого студента было не меньше семидесяти пяти процентов посещаемости, иначе к экзаменам не допустят. Остальное меня не волнует. Так что приходите».
На моих занятиях в аудитории яблоку негде было упасть. Студенты сидели даже на подоконниках, хотя в это время должны были быть на других лекциях.
Опять пошли жалобы, а декан сказал: «Не приходите ко мне с жалобами на этого парня. Если студенты не желают посещать ваши лекции, это ваши проблемы. Что я могу поделать? Подумайте, почему они предпочитают ходить к нему? У них в программе философии нет, но они не хотят ходить к вам на историю, экономику и политику. И что я могу поделать? К тому же этот парень мне уже сказал: „Не связывайтесь со мной, иначе устрою публичный диспут“».
Но жалоб было так много, что ему все-таки пришлось появиться в моей аудитории. Он понимал, что лучше не вызывать меня к себе, и потому сам пришел на мое занятие. И он не мог поверить своим глазам.
Дело в том, что на занятия философией мало кто записывается. Философия не приносит особого дохода. Но аудитория была переполнена, декан едва протиснулся внутрь. Я просто увидел, что он стоит в самых дверях, в толпе студентов. И я сказал: «Ребятки, пропустите своего декана. Пусть он получает удовольствие вместе со всеми».
Но он глазам поверить не мог: юноши и девушки сидели вперемешку и внимательно слушали мою лекцию. Никакого шума — я это в корне пресекал. К тому же теперь парни сидели рядом с девушками, им не нужно было записочками перебрасываться и головой вертеть.
Декан сказал: «Не могу поверить, что при таком столпотворении в классе царит полная тишина!»
«Так и должно быть, потому что никто на них не давит, — пояснил я. — Я им сразу сказал, что они могут уходить в любой момент, не спрашивая разрешения. Любой может просто встать и выйти. Любой может войти и сесть. Мне все равно, сколько их тут. Мне нравится преподавать, и я буду это делать. И если студент хочет слушать, пусть слушает или катится на все четыре стороны. Но, честно говоря, мало кто уходит во время лекции».
Декан сказал: «Эх, если бы на всех занятиях так было!.. Но я не такой смелый, как вы. Я просто не могу заявить государству, что такой подход лучше».
Однажды меня вызвали на семинар, где собрались деканы и ректоры из множества университетов. Их тревожил низкий уровень дисциплины в школах, колледжах и университетах. Их волновало то, что молодое поколение не питает должного почтения к преподавателям.
Я послушал, что они говорят, и заявил: «На мой взгляд, вы упускаете из виду самое главное. Учитель — это тот, кого уважают. Он просто не может требовать уважения. Если его не уважают, он попросту не настоящий учитель. Он ошибся в выборе профессии, это не его призвание. По определению, учитель — это тот, кого уважают. Это естественное уважение, его нельзя требовать. Разве почтение может быть искренним, если навязывается силой? Если ученик обязан уважать учителя... Теряется весь смысл, это поддельное уважение. Когда уважение есть, оно воспринимается как нечто само собой разумеющееся. Оно просто есть. Настоящего учителя и так уважают».
И я спросил собравшихся: «Вместо того чтобы требовать от учеников почтения к учителям, вы бы лучше подумали — может, вы плохих учителей нанимаете? Может, они и не учителя вовсе?»
Учителя — как поэты, ими рождаются. Это великое искусство. Учителем может быть далеко не каждый, но в условиях всеобщего просвещения стране нужны миллионы учителей. Представьте, что в какой-то стране решили, что все поголовно должны изучать поэтику, а преподавать ее могут только настоящие поэты. Для этого потребуются миллионы поэтов! Конечно, тогда непременно учредят какие-нибудь курсы и колледжи для подготовки поэтов, но такие «обученные» поэты будут фальшивыми. И они начнут требовать: «Аплодируйте! Мы ведь поэты! Почему вы нас не уважаете?» Так случилось с учителями.
В прошлом учителей было очень мало. Человеку нередко приходилось искать учителя за тысячи миль. К таким учителям относились с невероятным почтением, но его причиной были только душевные качества самого учителя. Никто не требовал почтения от учеников и студентов. Уважение возникало само собой.
На пути
Знаете, как я жил? Я годами скитался по всей Индии, а в меня бросали камни, старые ботинки и ножи. Вы даже не представляете, что такое индийские железные дорога и залы ожидания. Вы не представляете, как живут в Индии. Грязь, уродство, убожество, но все к этому привыкли. Все эти годы я страдал не меньше, чем Иисус на кресте. Может, даже больше, потому что он висел на кресте несколько часов. И если в тебя просто стреляют, все кончается очень быстро. Но быть бродячим Учителем в Индии — настоящие муки.
Наш мир невероятно преобразился. Каких-то триста лет назад он был очень большим. Если бы Гаутама Будда и пожелал обратиться ко всему человечеству, у него ничего бы не вышло. Тогда просто не было таких средств массовой информации. Люди жили в разных мирах, почти изолированных друг от друга. И в этом была особая простота.
Иисус был евреем и потому обращался к своим сородичам, а не ко всему миру. На своем осле он просто не смог бы объехать весь мир. Даже маленькую Иудею обойти — это уже был подвиг. Человеческие познания были очень узкими. Многие народы даже не подозревали о существовании друг друга.
Гаутама Будда в Индии, Лао-цзы в Китае, Сократ в Афинах — они были современниками, но не слышали друг о друге.
До научной революции в области транспорта и связи было множество миров «в себе». В одном мире не задумывались о других, не имели представления об их существовании. Но по мере того, как люди все больше узнавали друг о друге, мир уменьшался. С нынешним миром не справился бы ни Будда, ни Иисус, ни Моисей, ни Конфуций. Их взгляды были слишком привязаны к местности, их культура была слишком узкой.
Но нам повезло. Мир стал таким крошечным, что все уголки планеты тесно связаны. Сколько ни старайся, ты не можешь жить сугубо локальными проблемами. Поневоле приходится учитывать весь мир. Тебе приходится думать о Конфуции, приходится думать о Кришне, Сократе и Бертране Расселе. Если не воспринимаешь мир как одно целое, если не учитываешь вклад гениев со всех уголков земли, то не можешь считать себя современным человеком. Пропасть слишком велика... двадцать пять, двадцать веков... ее почти невозможно преодолеть.
Есть только один способ пересечь эту пропасть — понять, что ты не должен довольствоваться собственными познаниями, не можешь удовлетворяться повторением уже усвоенного. Нужно приложить невероятные усилия и все-таки научиться говорить на всех языках.
Этот труд — изучение всего разнообразия человеческого гения — очень тяжел, но в то же время восхитителен. Если в тебе есть хотя бы слабый огонек понимания, ты без особых затруднений сможешь создать синтез. И такой синтез должен охватывать не только религиозных мистиков — это лишь одна сторона дела. В такой синтез должны войти все художники — музыканты, поэты, танцоры и живописцы, — и все их прозрения. Нужно учесть всех, кто внес в нашу жизнь что-то новое, чем-то обогатил человечество. Но никто никогда не считал, что люди искусства делают огромный вклад в религиозность.
