Дион Форчун - Источник силы
— Собака сопровождает своего хозяина домой, — сказал Тавернер.
На следующее утро мы услышали, что недалеко от Брамшота обнаружено тело странного человека. Предполагалось, что причиной смерти послужил сердечный приступ, так как никаких следов насилия на его теле найдено не было.
— Шесть миль! — сказал Тавернер. — Он хорошо бегал!
Дочь Пана
Тавернер посмотрел на переданную ему визитную карточку.
— Роудз, — сказал он, — если уж местная знать взывает о помощи, я должен опустить ставни и написать «закрыто», ибо я знаю, что слава преходяща. Ну а теперь ради Вельзевула, Асмодея и других моих друзей, которым вы пока не представлены, чего хочет от меня эта женщина?
Местное общество косо смотрело на Тавернера, его способы лечения и его лечебницу, а так как он, со своей стороны, не считал нужным выписывать лекарства от кори и гриппа, то наши контакты с соседями были весьма ограничены. То, что мой коллега был человеком высочайшей учености и обладал международной известностью, не имело никакого значения для участников местных чаепитий, они судили о человеке по его умению вести себя «как должно».
Швейцар ввел в комнату узкобедрую тонкогубую женщину. Аккуратные волны ее золотых волос и совершенство ее фарфорового лица служили доказательством исключительных качеств ее горничной и того внимания, которое уделялось туалету. Ее платье производило то роскошное впечатление, которое достигается лишь тогда, когда женщина создана для одежды, а не одежда для женщины.
— Я хочу проконсультироваться с вами, — сказала она, — о моей младшей дочери. Она вызывает у нас большое беспокойство. Мы боимся, что ее разум не развивается должным образом.
— Каковы у нее симптомы? — спросил Тавернер профессиональным тоном.
— Она всегда была трудным ребенком, — ответила мать. — В отличие от других детей, у нас с ней всегда было много хлопот. В конце концов мы прекратили все попытки заняться ее воспитанием, наняли гувернантку и организовали постоянное медицинское наблюдение.
— Которое, я полагаю, включало и строгую дисциплину, — сказал Тавернер.
— Конечно, — ответила наша гостья. — За ней очень внимательно следили, мы не упускали ни одной мелочи, хотя это и требовало огромных расходов. Я должна сказать, что предпринятые меры вплоть до настоящего момента казались достаточно успешными; ее ужасные вспышки дикости и раздражительности практически прекратились, мы уже год не видим их, но ее развитие, кажется, остановилось.
— Прежде чем я выскажу свое мнение, я должен увидеть вашу дочь, — сказал Тавернер.
— Она в автомобиле, — сказала мать. — Я приведу ее.
Она появилась в сопровождении своей гувернантки, которая, как и говорила мать девушки, производила впечатление прекрасной воспитательницы. Словно прусский сержант, приверженец старой школы муштры, она, казалось, нашла свое амплуа. Сама девушка являла собой в высшей степени странный объект для изучения. Она была удивительно похожа на свою мать. Та же тонкая фигура, но у матери все угловатости были искусно скрыты, тогда как у дочки они грубо выпирали из-под одежды, выглядевшей так, словно в ней спали. Длинные волосы мышиного цвета вились вокруг головы- тяжелыми сальными локонами, землистое лицо, рыбьи глаза и общая нескладность и неуклюжесть подросткового возраста завершали эту непривлекательную картину.
Свернувшаяся клубком на диване, между двумя женщинами, которые, казалось, принадлежали к иной породе и обсуждали ее в ее же присутствии, словно она была неодушевленным предметом, девушка выглядела типичной умственно отсталой. Дефективные не вызывали у меня ничего, кроме отвращения, а свое сочувствие я приберегал для членов их семей. Но девушка, которая находилась передо мной, внушала не чувство отвращения^ а только жалость. Она напоминала жаворонка в клетке в лавке торговца всякой живностью, с оперением, тусклым от грязи и потертым о прутья клетки, апатичного, больного, жалкого, который не поет потому, что не может летать. Для чего она была предназначена природой, сказать было невозможно, поскольку две ревностные воспитательницы, тщательно ее опекавшие, так оберегали ее, что от начального материала ничего не осталось. Ее личность раздражала обеих, и они эффективно подавляли ее, но, увы, не было ничего, чем они могли бы ее заменить, и они остались с лишенным души автоматом, которого таскали от психиатра к психиатру в безнадежной попытке устранить ущерб и поддерживая именно те условия, которые к нему привели.
Я очнулся от своих размышлений, услышав голос матери, которая, явно имея вкус к экономии во всем, что касалось гадкого утенка, ловко торговалась с Тавернером по поводу оплаты, а он, который всегда больше интересовался скорее человеческим, чем коммерческим аспектом своей работы, уступил ей больше половины.
— Тавернер, — сказал я, как только за ними закрылась дверь, — то, что они платят, не покроет ее содержания и питания, разве только лечение. Они не бедняки, взгляните на их машину. Черт возьми! Почему вы не заставили их заплатить?
— Мой дорогой мальчик, — сказал он мягко, — я вынужден был взять плату ниже оплаты гувернантки, иначе я не получил бы эту работу.
— Вы считаете, что ваша работа большего не стоит? — зарычал я, ибо терпеть не мог, когда обманывали людей, подобных Тавернеру.
— Трудно сказать, — ответил он. — Они забивают квадратную деревяшку в круглое отверстие с такой уверенностью, что могут эту деревяшку расколоть, но до какой степени, мы не сможем сказать, пока не вытащим ее из отверстия. Но какое впечатление произвела на вас наша новая пациентка? Первое впечатление обычно самое верное. Какие чувства разбудила она в вас? В случаях, когда дело касается психики, это вернейшие показания.
— Похоже, она вынуждена жить так, как будто выполняет неприятную работу, — ответил я. — Она малопривлекательный объект, но не отталкивающий. Я не столько жалею ее, сколько сочувствую ей, в этом, знаете ли, есть разница. Я не могу выразить это яснее.
— Вы как раз выразили это очень ясно, — сказал Тавернер. — Различие между жалостью и сочувствием — краеугольный камень в этом случае. Мы жалеем то, чего в нас нет, и сочувствуем тому, что по воле Бога касается вас или меня. Вы чувствуете родство с этой душой потому, что, в какую бы оболочку она ни была заключена, она «одна из нас», но повреждена при сотворении.
— И повреждена тяжелой рукой, — добавил я. — Я думаю, если бы они были бедными людьми, эта больная попала бы в специализированную психиатрическую клинику.
— Вы ошибаетесь, — сказал Тавернер. — Эта больная на ступень выше. — Бросив это загадочное замечание, он вышел.
На следующий день появилась новая пациентка, которая отзывалась на неподходящее ей имя Диана. На вид ей можно было дать лет пятнадцать, но в действительности ей было около восемнадцати. Тощая, неопрятная, неуклюжая и мрачная, она имела все повадки пса, испорченного дурным обращением. Она, конечно, не являлась украшением общества, и я бы не удивился, если бы Тавернер ее изолировал, но он, казалось, не только не был склонен организовывать наблюдение, но предоставил ей полную свободу. Не привыкшая к отсутствию ограничений, она, казалось, не знала, чем заняться, и ходила крадучись, словно в любой момент неведомые грубые силы могли потребовать наказания за какие-то проступки.
Пользуясь случаем, хочу объяснить, почему наша пациентка была предоставлена самой себе. Она, конечно, не делала чести заведению, но я начал понимать, чем руководствовался Тавернер. Полностью предоставленная самой себе, девушка начала постепенно вписываться в окружающие обстоятельства. Если она хотела есть, то должна была попасть в столовую примерно в то время, когда там обслуживали; когда ее руки становились неприятно липкими, она мыла их, о чем свидетельствовали полотенца, поскольку мы вообще не могли обнаружить какой-либо разницы в состоянии ее рук. И в дополнение ко всему, она осмысливала и наблюдала все, что происходило вокруг нее.
— Вскоре она проснется, — сказал Тавернер, — и тогда мы увидим, как примитивное дикое животное будет приспосабливаться к цивилизованному обществу.
Однажды обескураженная старшая сестра попросила нас пойти с нею в логово Дианы, так как трудно было назвать это комнатой после того, как девушка провела там двадцать четыре часа. Пока мы шли по коридору, наши ноздри раздражал сильный запах гари, а когда мы прибыли, то обнаружили завернутую в покрывало юную леди, сидящую со скрещенными ногами на коврике у камина, где тлело все ее личное имущество.
— Почему ты сжигаешь свои одежды? — спросил Тавернер, словно эта интересная и невинная эксцентричность была обычным занятием.
— Они мне не нравятся.
— Чем же они тебе не нравятся?
