Альберто Виллолдо - Четыре направления - четыре ветра
— Наши шаманы.
— Кто?
— Священники.
— Нет.
— Разве священник не занял место шамана в западной культуре?
— Нет, — сказал он. — Священник есть должностное лицо. Человек принимает священный сан и вместе с ним догму, которая уже существует. Он приходит понять ее, поддержать ее и — научать других. Его религиозный опыт является опытом веры, а не прямого причастия. Он приобщается к традиции и очень редко — к опыту. Священники принимают веру вместе с ее условностями и ошибками. Они — смотрители, стражи мифа, но не творцы его. Шаман творит мифы, и источником его веры является его собственный опыт божественного в Природе.
16 марта
Никогда в жизни так много не ходил пешком. Понятия не имею, сколько миль мы одолели.
Побывали еще в двух деревнях, очень похожих на первую, и одну обошли. Живем на подножном корме, фруктах и овощах, которые покупаем в деревнях, иногда перепадает кусок мяса; чай завариваем на свежей ключевой воде; из кукурузной муки и юкки Моралес делает небольшие шарики. Я привык к этой легкой диете, она хорошо поддерживает силы. Продолжаем наши дискуссии. Продолжаем путешествие по огромному плато; вдали видны снежные вершины Анд, на юге — Амазонка и покрытые джунглями низины. Я все меньше чувствую себя посетителем этих мест и все больше — их обитателем. Пейзаж постоянно напоминает мне об истинной природе моего дома. Я вовсе не нуждаюсь во всем этом барахле — каркасном рюкзаке, водонепроницаемой штормовке, теплых носках. Я смотрю на Моралеса: он здесь дома. Он идет лесом, лугами с беспечной уверенностью, с утонченной простотой, которой я не могу ни восхищаться. Он ничего не принимает на веру. Его удовлетворенность. Точно такую же я видел на лицах обитателей крохотных хижин, которые мы встречаем то у подножия холма, то среди небольших террас, то на берегу ручья. Значимость сельского индейца определяется землей, на которой он живет, а не мнением общины! Я припоминаю, что на большей части территории планеты большинство людей живут по этому стандарту.
Это не Бог весть какое открытие; это бросается в глаза. Ему нет особой нужды доказывать, что Природа является прямым источником информации для примитивных философий мира. Природа уходит с иудейско-христианской сцены после осуждения в Бытии и появляется изредка только в качестве декорации, обычно в моменты Богоявления или откровения (Моисей взбирается на гору, чтобы получить Десять заповедей; Иисус уходит в пустыню на сорок дней и возвращается со своей проповедью, и т, п.).
Мы продолжаем обсуждение этих вопросов. И многих других. Мы проходим мимо руин каких-то сооружений древних инков; развалины уже наполовину погребены землей и поросли травами, и мы говорим о его предках. Он неизменно сводит беседу к личности шамана, личности, «чей Завет — сама Природа, чьи гимны — музыка ветра и рек». Мне хочется верить, что такие люди существуют, как когда-то хотелось верить в Санта-Клауса.
Что касается дона Хикарами. Мы слышали о нем повсюду. Только слухи. Никто не знает, откуда он сам, но молва о нем летит па крыльях. Говорят, он может изменять погоду.
Утром мы направились к западу-юго-западу, там живет целитель по имени Хесус.
*8*
Неизвестное всегда воспринимается как чудесное.
ТацитЕсли бы не репутация колдуна и мастера-целителя от susto — «дурного глаза», Хесус Завала, вероятно, был бы типичным сельским идиотом. Двадцать лет тому назад с ним случился удар, почти полностью парализовавший всю левую часть тела, включая лицо. Угол рта навсегда искривила гримаса недовольства; он имел привычку вытирать его костяшками пальцев правой руки, и губы были в трещинах и лепестках шелушащейся кожи. Левый глаз почти полностью закрывало безжизненное веко, зато правый, здоровый, напомнил мне глаз доньи Росы. Он сверкал.
Он жил на краю селения в саманной хижине, над которой поработали время и непогода. Блоки самана не были оштукатурены ни снаружи, ни внутри, из коричнево-серой высохшей глины торчали куски щебня и солома. Крыша состояла наполовину из соломы, наполовину из черепицы.
Хесус сидел на плетеной циновке посреди комнаты; пол был выметен, но грязен. Глиняная печь, ложе из хвойных игл, небольшой алтарь Девы Марии. Моралес говорил мне, что жители селения приносят Хесусу пищу два раза в день.
Я сидел перед Хесусом скрестив ноги, а Моралес удобно пристроился рядом на корточках. Хесус проворчал что-то и вытащил из маленького мешочка три листа коки. Он дунул на них, бросил на циновку, и мы все стали их рассматривать. Не поднимая головы, он посмотрел на меня. Дальше его взгляд заскользил по стенам и потолку комнаты.
— Rastreo de coca, — прошептал Моралес. — Простой способ гадания.
Хесус хлопнул по циновке ладонью, вытащил еще три листа из мешочка, дунул на них и бросил на циновку. Они легли в виде буквы V, подчеркнутой снизу. Хесус поднял голову и коснулся нижнего века слепого глаза указательным пальцем, затем поднял этот палец к моему лицу.
— Черная магия, — сказал Моралес и спросил о чем-то Хесуса на кечуа. Вместо ответа старик поднял руку выше головы, поставил ладонь горизонтально и шевельнул большим пальцем и мизинцем вверх-вниз.
— Птица, — улыбнулся Моралес. Он стал засыпать Хесуса вопросами, а тот отвечал кивками или отрицательным покачиванием головы.
— Он говорит, что могучий колдун послал за вами большую птицу. Не приходилось ли вам в последнее время оскорблять волшебников?
Конечно, сам собой напрашивался инцидент в хижине Рамона, но я сказал, что я так не думаю. Я спросил, что Хесус мне советует делать с это й птицей. Ответ старика, полученный после еще одной серии быстрых, как стрельба, вопросов, сводился к тому, что эта птица будет преследовать меня, пока я не выясню, что я сделал, и что мне придется столкнуться с нею, а возможно, и с колдуном. Он сказал, что мне следует остерегаться. Я согласился с ним.
— У вас есть еще вопросы к сеньору Завала?
— Скажите ему, что мы ищем hatun laika, — сказал я. — Могучего волшебника, который известен под именем Хикарам. Слыхал ли он о нем и знает ли, где нам его найти?
Моралес кивнул и повторил вопрос старому калеке. Я не мог понять кечуа, но уловил слова fiatun laika и имя, которое мы уже дважды слышали за последние четыре дня, дон Хикарам.
Я наблюдал за морщинистым лицом Хесуса и увидел, как расширился его глаз, словно от удивления. Он не то захрюкал, не то засмеялся. Он уставился с подозрением на Моралеса, затем на меня. Путаница какая-то? Он поднял руку ладонью кверху и сделал ею движение в сторону Моралеса, потом в мою. Затем глухо шлепнул ладонью себя в грудь. Я не понял. Я глянул на Моралеса, нахмурился и затряс головой. И Хесус заговорил, это было несколько напряженных, хрюкающих звуков; вследствие паралича он не мог произносить слова.
Лицо Моралеса нельзя было назвать совсем безучастным; по-моему, одна бровь у него на четверть дюйма поднялась.
— Сказал, что он сейчас с нами, — ответил Моралес.
Я повернул голову и улыбнулся беспомощному индейцу, который считал себя шаманом-мастером.
— Ауее те, — сказал я на кечуа («Спасибо»). Моралес поднялся и положил монету среди хвойных иголок у основания алтаря Девы Марии.
Хесус проводил нас к двери. Он взял меня за руку, и я оглянулся на него. Он улыбался. Он опустил руку, отвел ее за шину и провел пальцами по седалищу, как будто подтираясь. Здоровая сторона его рта поднялась в улыбке, а морщины вокруг глаза излучали веселую насмешку. Он погрозил мне пальцем и покачал головой.
Мы вышли из деревни и молча прошли около полумили на запад. Наконец мы остановились. Моралес обернулся и посмотрел в сторону деревни, но она уже исчезла за холмом.
— Почему он остановил вас в дверях? Подтерся? Это для нас что-нибудь означает?
— В джунглях, — сказал я. — В ту ночь у Рамона. Аяхуаска оказывает слабительное действие…
Мы уже снова были в лесу, а быть может, это была эвкалиптовая роща. Мы никогда не могли этого угадать, пока не выходили на другую сторону.
— Что же случилось? — спросил он с улыбкой.
— Сначала меня тошнило, я чуть кишки не вырвал; это тогда я увидел змея.
— Вот как?
— Потом я побежал в кусты, и там опорожнил мой кишечник. Это было что-то невероятное. Страшной силы. Просто катарсис.
— Я не удивляюсь.
— Потом я подтер свой зад парой листьев…
Тут Моралес начал смеяться.
— Это, должно быть, был ядовитый плющ или какой-то его тропический родственник.
Профессор уже держался за живот, прислонившись спиной к дереву.
— У меня потом появилась такая сыпь, что я не знал, куда деваться!
Я обернулся в сторону деревни и закричал по-английски:
— Но как же ты, черт возьми, узнал!
