Уильям Янг - Хижина
Она подалась вперед, словно желая поделиться секретом.
— Появиться перед тобой в образе величественного старца с длинной бородой, как у Гэндальфа, означало бы укрепить в тебе религиозные стереотипы, а эти выходные будут посвящены вовсе не укреплению религиозных стереотипов.
Мак едва не засмеялся вслух, ему хотелось сказать: «Думаешь, стоит? Да я уже сейчас уверен, что рехнулся!» Однако он сумел сдержаться. Мак верил, по крайней мере догадывался, что Бог — это Дух, ни мужчина, ни женщина, но, несмотря на это, он в смущении признавался себе, что Бог всегда представлялся ему исключительно белым и исключительно мужского пола.
Она замолкла, но только для того, чтобы поставить на полочку у окна какие-то приправы, а затем пристально посмотрела на Мака.
— Ведь тебе всегда было сложно принимать меня в образе своего отца? И после всего, через что ты прошел, разве ты смог бы сейчас хорошо отнестись к отцу?
Он согласился, что она права, и оценил, сколько доброты и сострадания было в ее словах. Каким-то образом способ, каким она явилась ему, лишил его способности сопротивляться ее любви. Это было странно, это было больно и, может быть, это было немножечко волшебством.
— Но тогда, — он сделал паузу, все еще пытаясь рассуждать здраво, — почему делается такой упор на том, что ты Отец? Вроде бы считается, что именно в этом образе ты являлась чаще всего…
— Что ж, — ответила Папа, возвращаясь к готовке, — для этого существует множество причин, причем многие из них уходят корнями очень глубоко. Пока что будет довольно сказать, что мы всегда знали: однажды Творение будет разрушено и истинного отцовства будет не хватать гораздо сильнее, чем материнства. Пойми меня правильно: необходимо и то и другое, однако важность отцовства требуется подчеркивать по причине его катастрофического отсутствия.
Мак отвернулся, чувствуя, что ему вот так, сразу, не осмыслить услышанное.
— Ты ведь знала, что я приеду? — спросил он негромко.
— Разумеется, знала, — Она по-прежнему была занята и стояла к нему спиной.
— В таком случае был ли я волен не приезжать? Был ли у меня выбор?
Папа снова повернулась к нему лицом, ее руки были испачканы тестом и мукой.
— Хороший вопрос, но как далеко тебе хотелось бы зайти? — Она не ждала ответа, зная, что у Мака его нет. Вместо того она спросила: — Ты веришь, что волен уехать?
— Полагаю, что да. Это так?
— Конечно так! Мне не нужны пленники. Ты волен выйти в эту дверь хоть сейчас и отправиться к себе, в пустой дом. Или же пойти вместе с Вилли в «Мельницу». Даже если я знаю, что из любопытства ты приедешь, лишает ли тебя мое знание возможности уйти?
Она умолкла на мгновение, потом вновь занялась стряпней, говоря через плечо:
— Или же, если ты хочешь продвинуться хотя бы на йоту, мы можем поговорить о природе свободы как таковой. Означает ли свобода то, что ты можешь делать все, что хочешь? Или потолкуем обо всех ограничениях в твоей жизни, которые на самом деле лишают тебя свободы? О генетическом наследии твоей семьи, о твоей уникальной ДНК, об особенностях метаболизма, о всяких там квантах, которые выведут нас на над атомный уровень, где лишь я являюсь вечным наблюдателем? Или же обсудим такие темы, как вторжение в твою душу болезни, которая живет и сковывает тебя, влияние социума, окружающего тебя, привычки, которые порождают синаптические связи и прокладывают тропки в твоем разуме? А ведь есть еще реклама, пропаганда и парадигмы. Учитывая влияние всех этих факторов, всех этих влияний и ограничений, — вздохнула она, — что на самом деле есть свобода?
Мак в очередной раз не нашел что ответит!
— Только я могу тебя освободить, Макензи, но свободу нельзя навязать силой.
— Я не понимаю, — отозвался Мак. — Я даже не понимаю, что ты сейчас сказала.
Она улыбнулась.
— Я знаю. Я и не надеялась, что ты поймешь прямо сейчас. Я говорила на будущее. В данный момент ты не понимаешь даже, что свобода — это развивающийся процесс. — Она нежно взяла руку Мака в свои, испачканные мукой, и, глядя прямо в глаза, продолжила: — Макензи, Истина должна тебя освободить, и у Истины есть имя, он там, в мастерской, весь в опилках. Все это в нем. И свобода — это процесс, который протекает во взаимоотношениях с ним. Тогда все то, что бурлит у тебя внутри, начнет постепенно выходить наружу.
— Откуда ты можешь знать, что именно я чувствую? — спросил Мак.
Папа не ответила, только посмотрела на их руки. Он проследил за ее взглядом, и тут впервые заметил шрамы на ее запястьях — такие же, он понял, должны быть у Иисуса. Она позволила ему осторожно прикоснуться к шрамам, оставшимся от глубоких ран, а он поднял голову и посмотрел ей в глаза. Слезы медленно катились по ее лицу, оставляя дорожки в муке, которой были припудрены ее щеки.
— Ты ведь не думаешь, что то, что избрал для себя мой сын, ничего нам не стоило. Любовь всегда оставляет след, — сказала она тихо. — Мы же были там вместе.
Мак удивился:
— На кресте? Нет, погоди, мне казалось, ты его покинула, ну, ты же знаешь: «Мой Бог, мой Бог, почему Ты оставил меня?» — Это были те слова Писания, которые Мак часто повторял во время Великий Скорби.
— Ты не понял заключенной в этом тайны. Несмотря на то, что он чувствовал в тот момент, я никогда его не покидала.
— Как ты можешь так говорить? Ты покинула его точно так же, как покинула меня!
— Макензи, я никогда не покидала его и никогда не покидала тебя.
— Для меня во всем этом нет никакого смысла, — отрезал он.
— Я знаю, что нет. Во всяком случае, пока нет. Но хотя бы поразмысли вот о чем: если все, что ты видишь перед собой, одна лишь боль, может, она просто заслоняет меня?
Мак ничего не ответил, и она снова принялась месить тесто, словно предоставив ему необходимое для раздумий пространство. Она, кажется, готовила разом несколько блюд, добавляя различные ингредиенты. Мурлыча какую-то, вероятно привязавшуюся, мелодию, она завершила последние приготовления и собралась посадить в духовку пирог.
— Не забывай, история не закончилась на его ощущении покинутости. Он сумел отыскать путь, который привел его в мои объятия. О, что это был за миг!
Мак, несколько ошарашенный, привалился к кухонному столу. Его чувства и мысли представляли собой сплошной сумбур. Часть его существа желала поверить в то, что говорит Папа. Но другая часть довольно громко протестовала: «Это никак не может быть правдой!»
Папа взяла в руки кухонный таймер, чуть повернула ручку и поставила на стол перед ними.
— Я не то, что ты думаешь, Макензи.
Мак взглянул на нее, посмотрел на таймер и улыбнулся.
— Я чувствую себя совершенно потерянным.
— Что ж, давай попробуем отыскать тебя в этой неразберихе.
Словно подчиняясь какому-то знаку, на подоконник кухонного окна опустилась голубая сойка и принялась вышагивать взад-вперед. Папа протянула руку к жестяной коробке и, открыв окно, предложила мистеру Сойке попробовать зерен, которые держала на кухне явно для этой цели. Как будто преисполненная смирения и благодарности, птица, нисколько не колеблясь, подошла прямо к ее ладони и принялась клевать.
— Взглянуть, к примеру, на нашего маленького приятеля, — начала она. — Большинство птиц были созданы, чтобы летать. Оказаться взаперти для них означает ограничение способности к полету, а вовсе не иной способ существования. — Она помолчала, давая Маку возможность поразмыслить над ее словами, — Ты, со своей стороны, был создан быть любимым. Поэтому для тебя жить так, словно ты нелюбим, есть ограничение твоей способности, а не способ существования.
Мак кивнул, не в знак согласия, а просто чтобы показать: по крайней мере это он понял и следит за ходом мысли. Это утверждение показалось достаточно простым.
— Человек, живущий нелюбимым — все равно что птица, лишенная способности летать. Вовсе не то, что я хотела для тебя.
В этом и была неувязка. Он в данный момент не ощущал себя любимым.
— Мак, боль подрезает нам крылья и лишает способности летать. — Она выждала секунду, чтобы слова достигли цели. — И если она остается надолго, то ты можешь забыть, что был создан прежде всего для полета.
Мак молчал. Странно, но молчание нисколько его не тяготило. Он посмотрел на птицу. Птица в ответ посмотрела на него. Он задумался, может ли она улыбаться. Во всяком случае, вид у мистера Сойки был такой, словно он улыбается, причем даже сочувственно.
— Я не то, что ты, Мак.
Это не было хвастовством, это была констатация факта. Однако для Мака эти слова были словно ушат холодной воды.
— Я Бог. Я тот, кто я есть. И в отличие от твоих мои крылья нельзя подрезать.
— Что ж, тебе хорошо, но мне-то как быть? — спросил Мак более раздраженным тоном, чем собирался.
Папа принялась гладить птицу, поднеся к самому лицу, и сказала, прикасаясь носом к птичьему клюву:
