Елена Блаватская - Разоблаченная Изида. Том II
Прочь от нас такая оскорбляющая концепция божественной справедливости, как проповедуемая священнослужителями на основании их собственного авторитета! Она хороша только трусам и преступникам. Если за ними стоит вся армия отцов и церковников, то нас поддерживает величайший из всех авторитетов — инстинктивное и почтительное ощущение вечного и вездесущего Закона гармонии и справедливости.
Но, кроме рассудка, у нас есть и другое доказательство, являющее полную необоснованность такой концепции. Так как Евангелия считаются «божественным откровением», то, несомненно, христиане будут их свидетельство считать решающим. Разве они подтверждают, что Иисус принес себя в жертву добровольно? Наоборот, там нет ни одного слова, которое подтверждало бы эту идею. Из них ясно видно, что он предпочел бы жить и продолжать то, что он считал своей миссией, и что он умер потому, что иначе не мог, и только тогда, когда его предали. Прежде, когда ему угрожало насилие, он сделался невидимым, применив месмерическую силу над окружающими, которой обладает каждый адепт Востока, и спасся бегством. Когда, наконец, он увидел, что время его настало, он уступил неизбежному. Но взгляните на него в саду на Елеонской горе, корчась в агонии, пока «его пот не стал большими каплями крови», горячо умоляющего, чтобы миновала его чаша сия; изнуренного этой борьбой до такой степени, что ангелу с небес пришлось спуститься и подкрепить его; и скажите, похоже ли это на картину приносящего себя в жертву мученика. В увенчание всего, и чтобы в наших умах не оставить никаких сомнений, мы имеем его собственные, полные отчаяния слова: «Не Моя воля, но Твоя, да будет» [Лука, XXII, 42-43].
Опять, в «Пуранах» можно найти, что Кришна был пригвожден к дереву стрелою охотника, который, умоляя умирающего бога простить его, получает следующий ответ:
«Иди, охотник, по милости моей на Небеса, обитель богов… Затем блистательный Кришна, соединившись со своим собственным чистым, духовным, неисчерпаемым, непостижимым, нерожденным, неуничтожаемым, нетленным и вселенским Духом, который и Васудэва — одно, — покинул свое смертное тело и… он стал Ниргуна». (Уильсон, «Вишну Пурана», [644, с. 612].
Не есть ли это первоисточник повествования о Христе, прощающего разбойника на кресте и обещающего ему место на Небе? Такие примеры «требуют исследования, в отношении их происхождения и значения, настолько предшествовавших христианству», — говорит д-р Ланди в «Монументальном христианстве», и все же ко всему этому добавляет: «Я считаю, что идея о Кришне, как пастухе, старше чем любое из них («Евангелие о Детстве» и «Евангелие от Иоанна») и является пророчеством о Христе» (с. 156).
Факты, подобные этим, очевидно, послужили впоследствии благовидным предлогом, чтобы объявить апокрифическими все такие труды, как, например, «Наставления», которые уж слишком ясно являли полное отсутствие какого-либо раннего авторитета для доктрины искупления. «Наставления почти не расходятся с «Евангелиями»; но совершенно расходятся с догматами церкви. Петр ничего не знал об искуплении, и его почтение к мифическому отцу Адама никогда бы не позволило ему допустить, что этот патриарх согрешил и был проклят. По-видимому, также александрийские теологические школы не знали этой доктрины, не знал и Тертуллиан; также ее не обсуждает ни один из наиболее ранних отцов церкви. Филон рассматривает только историю Грехопадения, как символическую; Ориген смотрел на нее точно так же, как Павел как на аллегорию [48, с. 224].
Хотят они того или нет христианам приходится верить в повествование об искушении Евы змием. Кроме того, Августин оптимально высказался по этому предмету:
«Бог по Своей вольной воле», — говорит он, — «заранее отобрал определенных людей, независимо от предвиденной веры или добрых деяний, и непоправимо предопределил одарить их вечным счастьем, тогда как других Он таким же образом обрек на вечное осуждение!!» (De dono perseverantioe).[644]
Такие же отвратительные воззрения на пристрастность и кровожадность Бога обнародовал Кальвин.
«Человеческое племя, испорченное в корне грехопадением Адама, несет на себе вину и слабость первородного греха; искупление его может быть достигнуто только через воплощение и искупительную жертву; в этом искуплении только милость, оказываемая избранникам, может сделать душу участницей; и такая милость, раз она дана, никогда не теряется; это избрание может исходить только от Бога, и оно включает только часть человеческого племени: остальные же предоставляются погибели; избранничество и погибель (horribile decretum) оба предопределены в божественном плане: этот план-закон, и этот закон вечен и неизменим… оправдание достижимо только верою, и вера есть дар Божий».
О, божественная справедливость, как кощунственно обращались с твоим именем! К несчастью для подобных спекуляций, веру в умилостивляющее действие крови можно проследить до самых древних обрядов. Едва ли найдется народ, который не знал бы этого. Все народы приносили животные и даже человеческие жертвы богам в надежде предотвратить этим общественное бедствие, путем умиротворения гнева какого-то мстительного божества. Имеются примеры греческих и римских генералов, приносивших свои жизни просто ради успеха своих армий. Цезарь на это жалуется и называет это галльским суеверием.
«Они предают себя смерти… веря, что если жизнь не будет отдана за жизнь, то бессмертные боги не могут быть ублажены», — пишет он.
«Если какое-либо зло готово обрушиться или на тех, кто теперь приносят эту жертву, или на Египет, — пусть будет оно отвращено на эту голову», — возглашали египетские жрецы, принося в жертву одного из своих священных животных.
Проклятия произносились над головою искупительной жертвы, на рога которой был намотан кусок библоса [333, с. 380]. Животное обычно уводили в пустынную область, посвященную Тифону, в те первобытные века, когда египтяне еще держали это роковое божество в некотором почете. Именно этот обычай дал происхождение «козлу отпущения» евреев, которые, когда рыжий бог-осел был отвергнут египтянами, начали приносить в жертву другому богу «красного теленка».
«Пусть все грехи, которые были совершены в этом мире, падут на меня, чтобы мир мог быть освобожден», — воскликнул Гаутама, индусский Спаситель, за века до нашей эры.
Никто не будет в нашем нынешнем веке утверждать, что именно египтяне что-либо заимствовали у израильтян, в чем они теперь обвиняют индусов. Бунзен, Лепсий, Шампольон уже давно установили первенство Египта перед израильтянами относительно древности, так же как и всех религиозных обрядов, которые мы теперь опознаем у «избранного народа». Даже Новый Завет кишит цитатами и повторениями из «Книги Мертвых», и Иисус, — если все, приписываемое ему его четырьмя биографами, верно, — должен был быть знаком с египетскими Погребальными Гимнами.[645] В «Евангелии от Матфея» мы находим целые фразы из древнего и священного «Ритуала», который предшествовал нашей эре более чем на 4000 лет. Мы опять будем сравнивать.[646]
Находящаяся под судом «душа» приводится перед Озирисом, «Господом Истины», который сидит украшенный египетским крестом, эмблемой вечной жизни, и держит в своей правой руке ваннус или бич правосудия.[647] В «Зале Двух Истин» дух предпринимает горячее обращение и перечисляет свои добрые деяния, которые подтверждаются ответами сорока двух судебных заседателей — его воплощенных деяний и обвинителей. В случае оправдания, к нему обращаются как к Озирису, присваивая ему имя божества, откуда произошла его божественная сущность; при этом произносятся следующие, полные величия и справедливости слова!
«Отпустите Озириса; вы видите — в нем нет вины… Он жил по истине, он вскормлен истиной… Бог принял его, как он хотел этого. Он дал пищу моим голодным, питье моим жаждущим, и одежду моим нагим… Священную пищу богов он сделал пищей духов».
В притче о «Царствии Небесном» [Матфей, XXV] Сын Человеческий (Озириса также называют Сыном) восседает на троне своей славы, держа суд над народами, и говорит праведным:
«Идите вы, благословенные моего Отца (Бога) и унаследуйте царство… Ибо, я был голоден, вы дали мне пищу; я жаждал — вы напоили меня… нагим и вы одели меня».[648]
В завершение этого сходства [Матфей, III, 12]: в уста Иоанна вложены слова, описывающие Христа как Озириса, и «веер (веятель, или ваннус) находится в его руке», которым он «очистит гумно Свое и соберет пшеницу Свою в житницу».
