Родни Коллин - Теория вечной жизни
Таким образом, с одной точки зрения, образы суда были созданы, чтобы символизировать дальнейшую судьбу души человека по окончании каждого круга существования. С другой стороны, они пытались показать всю иерархию миров – от минерального до электронного, от ада до небес – к одному из которых прошлая память, стремления, томления и некое коренное сродство души ее неизбежно предназначали.
Суд поэтому изображался как торжественный момент, когда все составляющие части человека, вся его прошлая память о добре, зле и равнодушии, сводятся вместе и запечатываются в подходящий организм и форму существования. Все такие рассказы подчеркивают, что на этом перекрестке все стороны человека, даже самые тайные и скрытые, о существовании которых он обычно не подозревает, должны объединиться и свидетельствовать о нем.
Об этом субъективном, приговаривающем самого себя аспекте суда «Тибетская книга мертвых» снова говорит очень подробно. Здесь изображается очень детальная и символическая сцена суда, на котором председательствует Яма-Раджа, огненный бог смерти, а обезьяна и бычьеголовые духи взвешивают добрые и злые дела усопшего в присутствии божеств, фурий, адвокатов и обвинителей. В конце этого описания, однако, дается следующее удивительное предупреждение:
«Помимо собственных галлюцинаций, в реальности вне нас не существует таких вещей, как бог смерти, или господь, или дьявол, или бычьеголовый дух смерти. Старайся изо всех сил распознать это»[49].
Таким образом, суд – это драма, разыгрываемая различными сторонами природы самого человека, в которой его собственные функции или силы играют роль обвиняемого, обвинителя, палача, истязателя, защитника и записывающего ангела. Эта идея была намеренно заимствована некоторыми средневековыми писаниями, такими как «Ламентации умирающего создания», где само умирающее создание, его добрый ангел, его совесть, его душа, и все его пять чувств представлены как разыгрывающие в некотором роде генеральную репетицию настоящего суда, который наступит после смерти[50].
Нас поражает то, как описания, разделенные тысячами лет и разными континентами, совпадают в своем перечислении различных частей человека. И мы еще более удивлены сложностью представленной в них структуры человека.
В каждом случае суд показан как идущий под председательством некого сверхчеловеческого существа, который является как бы богом, защитником и спасителем человечества. В христианском суде эта фигура – Христос, в египетском – Озирис, в греческом – Зевс, в зороастрийском – Ахура-Мазда, а в тибетском – Яма-Раджа[51]
В каждом случае это председательствующее существо одновременно и бог, ставший человеком, и человек, ставший богом, архетип воплотившейся божественности и пример человека, ставшего божественным. Он представляет и божественность для человечества, и потенциальную божественность той души, что явилась теперь на суд. Это вместе и вселенский дух, и тот дух, через который этот человек может стать единым с этой Вселенной в электронном мире.
Перед этим божественным председателем там происходит процесс, который повсеместно изображается как взвешивание на весах. Взвешивание представляет суд, который совершенно безличен, некое объективное измерение плотности. Это оценка бытия человека действием естественных законов. Эти законы, по которым более легкое и теплое неизбежно поднимается, а более плотное и холодное неизбежно падает, персонифицируются в сцене суда фигурой взвешивающего – христианским святым Михаилом, зороастрийским Рашну, волчьеголовым Анубисом в Египте и обезьяноголовым Шиндже в Тибете.
Иногда хранителей весов трое, что еще живее передает впечатление природного процесса, производимого взаимодействием трех сил. В тибетском взвешивании с Шиндже связаны Ванг-гочан Бычьеголовый и Дул-гочан Змееголовый, в зороастризме ангелы Митра и Сраоша помогают «Рашну справедливому, который держал в своей руке желтые золотые весы и взвешивал праведных и нечестивых»[52].
А в греческом – Радамантус, Аэкус и Минос сидят вместе на лугу у разделения путей, первый судит мертвых азиатской расы, второй судит мертвых белой расы, а третий – «на главном месте» – в роли окончательного арбитра[53].
Но что же это такое, что так неумолимо взвешивается? В зороастрийской версии это злые дела, слова и мысли умершего, которые таким образом взвешиваются против добрых. В тибетской сцене злой гений вытряхивает мешок черных камешков, злых дел покойного, на одну чашу весов, а добрый гений или ангел-хранитель вытряхивает мешок белых камешков, его добрых дел, на другую.
Такие идеи нам уже знакомы. Но они становятся чрезвычайно интересными, когда в последнем случае такое осуждение по делам соединяется с идеей зеркала кармы, в котором судьи могут увидеть все целое человеческой жизни, и при такой фотографической записи улик уже никакое обжалование невозможно. Это зеркало или фильм прошлой жизни держит сам бог смерти, Яма-Раджа[54], который, как мы сказали ранее, представляет божество или дух, то есть то электронное состояние, в котором вся жизнь может быть прожита за 40 минут. Зеркало кармы в виде табличек с приговором, привешенных к душам в мифе об Эре[55], или как табличка Тота, египетского писца богов[56], – это прямое упоминание записи жизни в крайне сжатой форме. Точно так же Эль Греко в своем «Мученичестве святого Маврикия» мог показать вверху огромный тоннель света, по которому душа мученика поднимается на небо, в то время как записывающий ангел поет либретто или аккорд его завершенной жизни[57]. Такая сжатая запись гарантирует, что все связи и следствия неизбежно обнаруживаются, и что суд поэтому полный и беспристрастный, ибо в доказательствах нет недостатка, и ни один поступок не забыт.
Но египетская картина суда, которая, вероятно, древнее других, представляет еще более тонкий комплекс идей. Ибо здесь взвешивается сердце умершего человека, и поскольку его душа и форма его старого тела показаны отдельно, как наблюдающие это, то это сердце, как кажется, представляет нечто независимое от того и другого, то есть некое наиболее внутреннее качество человека, его бытие[58].
Это сердце взвешивается против пера Маат, которое по смыслу кажется близким буддийской дхарме, то есть правде, истине и особенно тому, чем человек должен быть, его правильному пути или правильной личности. Поэтому бытие, которое человек развил для себя, измеряется относительно его изначальных способностей – точно так же, как в притче о талантах[59].
Другие части человека показаны наблюдающими это судьбоносное взвешивание. Его «удача» или физическая участь стоит внизу, а дух, сокол с человеческой головой, парит вверху. А между ними, под присмотром Рененет и Мескенет, богинь рождения, лежит маленькая бесформенная масса с человеческим лицом – эмбрион следующего тела, ожидающий получения отпечатка формы, которая будет определена судом.
В этом поразительном изображении показано не только взвешивание приобретенного бытия человека относительно его изначальных способностей, но также и то, как избыток или недостаток, таким образом проявляющиеся, с точностью определяют новое тело, в котором душа родится в следующий раз, то есть ее изначальные способности в следующей жизни. И так круг замыкается, и результат, или вознаграждение на этом суде – это то самое, что ляжет на правую чашу весов на следующем суде. Суд возвращается, справедливость вечна, и новое взвешивание происходит из старого – мир без конца.
Глава IX
Возвращение в органический мир
До сих пор мы размышляли о суде или распределении новых форм философски. Но если мы подойдем к проблеме с другой стороны и увидим, как люди рождаются, как они, по-видимому, зачинаются с врожденной способностью к музыке, как Моцарт, или к математическому мышлению, как Ньютон, или к исследованиям, как Колумб, или, с другой стороны, с физическими недостатками какого-либо органа или члена, или с необъяснимой предрасположенностью к порокам и жестокости, мы вынуждены рассмотреть эту проблему с практической точки зрения. Где-то в другом мире прозвучал основной аккорд человеческой жизни, и здесь, в этом мире, физические составляющие этого организма приняли соответствующую модель и стали ощутимы.
В момент смерти, говорит одна тибетская доктрина, «слышны четыре звука, называемые „звуки, внушающие трепет“: от жизненной силы земного элемента – звук, подобный обрушивающейся горе; от жизненной силы водной стихии – звук, подобный обрушивающимся океанским волнам; от жизненной силы стихии огня – звук как от пожара в джунглях; от жизненной силы воздушной стихии – звук как от тысячи громов, гремящих одновременно.
