Арина Веста - Амальгама власти, или Откровения анти-Мессинга
– Нельзя мне сейчас уходить! – ссыльный гулко закашлял в отворот плешивой бурки, точно филин в лесу загукал. – Будьте милосердны… подержите еще недельку… – Он приложил правую руку к сердцу, жалостливо заглядывая в Стешины глаза.
– Не гони его, бабушка, – тихо попросила Стеша, – пропадет ведь! Вон шкура-то худа да махриста…
– Шкура овечья, была бы душа человечья, – заметил Антип. – Как звать-то тебя, болезный?
– Осип по-вашему.
– Ну живи, Осип, вижу я, что ты человек неплохой, – заключил Антип.
– Ерофеюшка, ливни ему кипяточку, – смилостивилась Агафья.
Поздно ночью Стеше не спалось – все мерещился печальный великан в лохматой шубе и словно обожженное стучало сердце.
– Желтый камень в горах без меры берет, а в подвале у них устроена кузня, там старый Ворава по ночам царские червонцы чеканит, – шуршал в памяти ведьмачий шепот Веденеи. – А еще бают про Черного Кама, что подсказал Северьяну, как в ступке самоцветы толочь да заместо соли в котел сыпать, от того и крепость в костях, и телу здоровье в его годы невиданные.
– А что Горя-то? – допытывалась Стеша.
– Тунгусы-то по Елани шли, все про Горю-то и открыли, – сонно рассказывала Веденея. – В тайге Горя на самострел напоролся, шею наскозь пробил и дух испустил, а их Черный Кам пожалел отцовского горя и оживил парнишку, только душу крещеную вернуть не смог: ушла душа бурой куницей промеж камней… После того Горя два года жил у Черного Кама в работниках, олешек пас и шкуры вымачивал, все ждали, что опамятует.
– Да как же он теперь без души-то? – обмерла Стеша.
– А вот как: ходить ему по земле заложным покойником, пока не выйдет его отмеренный срок!
– Страшно, тетя, – прошептала Стеша. – Говорят, что Черный Кам без Белой Шаманки ничего не может.
– Что ж, выходит, она так решила, – зевнув, ответила Веденея. – А еще, знахарка Купариха говорила, что млеко земное вернет ему душу и разум, только где его взять – никто не ведает…
Очнулась Стеша посреди ночи: во сне ли к ней пришли страшные речи Веденеи или впрямь пророчествовала тетка, глядя в топленый воск и мутное зеркало?
На печи дудел на разные лады отец, Агафья и умаявшаяся за день Веденея посапывали рядом на полатях. Ерофей спал на лавке рядом с печью, и не с кем было Стеше поделиться страхом и сомнением перед неведомым будущим. Только в углу, где умостился беглый, чадил и помаргивал светец, и Осип, страшный, как колдун, горбился над рукоделием: штопал сапог кривой цыганской иглой. В зубах у него торчала пустая трубка, сделанная из старого ружейного ствола. Лучина почти прогорела, и Стеша решилась-таки оправить светец. Она тихо спрыгнула с полатей, набросила на плечи пуховый бабкин плат, поставила новую лучину и села рядом с беглым. Темный блеск его глаз с раскосым тунгусским прищуром пугал ее.
– У нас ссыльные жили, так книжки читали… – сказала она невпопад.
– Любая работа лучше книги – так мой отец-сапожник говорил, – ответил ссыльный, с треском протаскивая сквозь подметку лохматую дратву. – Теперь вижу, что он был прав, хоть сапог починить умею. Вы вот совсем без книг живете…
– Книги у нас есть, старинные, про веру, – призналась Стеша. – Мы их чужим не показываем.
– Про веру? – строго переспросил ссыльный. – Вере место в сердце, а не в книгах! Ты-то чего не спишь?
– Боязно мне замуж идти, дядя Осип, я Горю совсем не знаю, а про него худое говорят…
– Так ты дурочка совсем! – Беглый решительно отложил сапог. – Замуж надо идти только от любви! Любовь – первопричина жизни и всего, что происходит вокруг!
– А тебя, что ли, за любовь сослали? – не поняла Стеша.
– За любовь! – подтвердил беглый. – Я раньше думал, что моя борьба – это ненависть к человеческому несчастью, а теперь вижу, что выше любви для меня ничего нет!
– А кого ты любишь?
– Простых людей люблю и свободу! Да еще хочу, чтобы вот таких, как ты, замуж не глядя не отдавали, чтобы меньше подлости и тьмы было в человечьем мире! Вот, послушай стихи, давно я их написал, еще в семинарии. Я ведь чуть священником не стал, вашим преподобием… – Он потешно возвел глаза к потолку.
– Почитай, – робко кивнула Стеша.
– Ходил он от дома к дому,
Стучась у чужих дверей,
Со старым дубовым пандури,
С нехитрою песней своей.
Стеша зажмурилась, и под закрытыми веками блеснуло видение: заросший бородищей беглый, в смиренном рубище, ходит по избам и жалостно тренькает струной.
– А в песне его, а в песне,
Как солнечный блеск чиста,
Звучала великая правда,
Возвышенная мечта!
Сердца, обращенные в камень,
Заставить биться сумел.
Тихий медленный голос Осипа набирал силу, он заполнял избу до краев, растворял бревна сруба и поднимался в звездную высь и уплывал по Млечному Пути.
– Но вместо величья славы,
Люди его земли
Отверженному отраву
В чаше преподнесли…[3]
– Вот ты о любви спросила! – жарко продолжил беглый. – А я словно тебя не понял, а ведь и я любил! Давно это было, сидел я тогда в кутаисской тюрьме. Там к товарищу моему девушка одна приходила, красивая, с русой косой… и когда между камер шла, глаз никогда не поднимала. Я имени ее тогда не узнал, так и осталась Девой, но без нее тюрьма была бы в тысячу раз темнее и чахотка сожрала бы меня за три месяца!
Заворочался во сне отец, и Стеша боязливо шмыгнула на полати и потом долго смотрела на огонек лучины и на загадочного беглого.
Через день приехал Горя поглядеть на будущую жену. Вышла Стеша к жениху и оцепенела, только слезы бегут по щекам талыми ручьями. На шее у Гори черный шарф тугим узлом повязан, и взгляд пустой, как у кромешника, что в ночь под Рождество шатается за околицей. Хотела прочь бежать, бросив под ноги жениху заветный невестин гостинец, но заворожило Стешу колдовство Черного Кама: молчаливая, омертвелая, Стеша в пояс поклонилась жениху и вручила подарок – рубаху, вышитую мелким крестиком. С того дня сборы к свадьбе пошли резвее.
Девочка на шаре
Мартовское солнце жалило спящего Барнаулова сквозь просвет в плотных шторах, но он упрямо цеплялся за сон, пока явь не обозначилась громким тревожным звонком по городскому телефону. Звонил шеф-редактор.
– Прочитал я про твой цирк с конями и огнями… – кричал Авенир в трубку. – Ну что тебе сказать? Если так пойдет, то придется тебя, милый мой, снова на Кавказ ссылать. Ты вчера в цирке на Вернадского был? Был! И ни одного снимка! Звери пять минут рвали дрессировщицу на куски! Где мясо? Я тебя спрашиваю! Что ты мне тут понаписал? Какие-то сладкие всхлипы! Я не узнаю тебя, Барнаулов. А где чеченское поверье о женщине-оборотне, разъезжающей по ночам верхом на белом волке? А не ты ли писал о феномене чеченских шахидок и об особой ответственности горской женщины в обычае кровомщения? О молодой волчице, снайперше Альмаз Хунгаевой, и русском медведе, полковнике Буранове?
– Да пошел ты! – вяло ругнулся Барнаулов.
– Ну ладно, – примирился Авенир. – Я все знаю, вчера ты выполнял обязанности медбрата и входил в близкое доверие к нашей подопечной. Тебе удалось что-нибудь узнать?
– Закрытая тема, – пробурчал Барнаулов. – Есть план цикла статей, расскажу при встрече.
Илга позвонила через неделю.
– Земной поклон, – произнесла она заветный пароль, и у Барнаулова сейчас же сладко заныло средце. – Не хотите стать моим ассистентом, хотя бы ненадолго?
– Желаете скормить меня своим волчицам, а может, тиграм? – в тон ей ответил Барнаулов, расплываясь в дурацкой улыбке.
– С дрессурой пришлось проститься, я отдала аттракцион Запашным, у них есть свои белые львы и тигры, найдется место и для «снежных волков Ингибарова». – Ее голос дрогнул, точно она с самого первого слова взяла слишком радостный и неверный тон. – Приезжайте, мне нужна ваша помощь, – с волнующей хрипотцой в голосе попросила Илга. – Мне надо показать номер перед комиссией, потом я буду выбирать добровольца из зрительного зала.
– Боюсь, что этим добровольцем снова буду я, – неуклюже пошутил Барнаулов.
На этот раз в цирк он приехал слишком рано и с удовольствием прошелся за кулисами, наслаждаясь свежестью чувств и почти детским интересом к внутренней жизни цирка.
В закутке рядом с гардеробной тускло светился абажур настольной лампы и парил электрический чайник. Высокий седеющий человек в новехонькой спецовке электрика раскладывал на тарелке докторскую колбасу. Красивое лицо с брезгливо оттопыренной нижней губой и неприступный блеск очков больше подошли бы научному светилу или темнилу, впрочем, паять контакты и закручивать лампочки в столичном цирке намного лучше, чем стоять на семи ветрах у Митинского рынка. Напротив него барабанил пальцами по столешнице цирковой старичок в потешном детском беретике, на коленях у него свернулась облезлая желто-пегая болонка. Собачонка затявкала на Барнаулова, цирковой старичок поднял беретик и поклонился.
