Анна Борисова - Там
Не то, не то. Неинтересно. Неважно.
А что важно?
Некоторое время она наблюдала за парой любовников. Как нелепы их движения. Как некрасиво свесилась с кровати нога. И вообще. Неприятно. Мисхор, восемьдесят четвертый год, август месяц. Ю.А. что-то наврал жене про конференцию, а сам… Анна тут же увидела перед собой лицо молодого, еще даже не пятидесятилетнего Ю.А., услышала его голос. «Врать научился — программа „Время“ отдыхает. Даже Савичева приплел…» Какого еще Савичева? Немедленно возник и Савичев. Сергей Леонидович, из Ленинградского университета. Завел что-то про раскол среди еврокоммунистов по вопросу о всемирно-историческом значении Великой Октябрьской социалистической революции. На фиг Савичева.
Ю.А. смеется. У нее дома, на кухне.
Ю.А. сердится. «Любовные отношения могут выдержать любое испытание, кроме одного. Занудства». Дальше, дальше!
На белом дисплее ниоткуда, будто сами собой выскакивают черные буковки. «Анализ центральных тенденций внешнеполитического курса пореформенной России позволяет с известной долей достоверности предположить, что дипломатия горчаковской школы окончательно…» Это из диссертации. Неважно.
Холодный пот на ладонях. Дрожащие пальцы. «Пристегните ремни безопасности. Наш самолет находится в зоне турбулентности». Это в прошлом году, когда сильно болтало над Альпами. Даже вырвало. Хорошо хоть в пакет. Снова не то!
Такси. Плотный затылок, макушка с зачесом. Песня: «Я тебя слепила из того-о, что было-о…» «Послушайте, а другой музыки у вас нет?» «Вы какую любите? Могу классическую. Она у меня на третьей кнопке. Хотите? Я вообще-то попсу тоже не очень».
Стоп, стоп! Это ведь сегодняшнее утро, дорога в аэропорт!
И все? Это вся жизнь?!
Вопрос остался без ответа. Но Существо не проявляло ни малейших признаков нетерпения. Времени у Анны было сколько угодно. Или, может быть, времени не было вовсе. В сущности, это одно и то же.
Тряхнув головой, она погнала ролик в обратном направлении. Ей уже совсем не было страшно, Анна поняла, что здесь с ней ничего плохого не случится. Вернее так: с ней не случится ничего такого, чего не захотела бы она сама.
Снова мелькнул разговор в такси. Подготовка к конференции. Заседание кафедры. Почему-то газетная статья, прочитанная в туалете. Обувной бутик. Выступление на симпозиуме в Манчестере. Кабинет дантиста. Урок автовождения. Идиотское телешоу, которое Анна тупо смотрела чуть не каждый вечер, когда ее бросил Ю.А.
Вдруг мелькание замедлилось. Теплее, теплее! Уже близко! Вот сейчас!
Она увидела ночное небо, вид из окна. Пленка отмоталась чуть дальше, но это, кажется, произошло по ошибке, с разбегу.
Ужасно волнуясь, Анна увидела себя сидящей перед туалетным столиком. Это была старая квартира, на Профсоюзной, позднее обмененная с доплатой.
Белое лицо, распухшие глаза. Ужасный сиреневый пуловер. Анна его потом разрезала и выкинула. Потому что видеть не могла. Пуловер был на ней, когда позвонил Ю.А. и сказал, что больше ничего не будет.
Тот самый вечер Анна сейчас и видела.
Ю.А. уже позвонил. Она уже свое отрыдала. На столике приготовлены стакан воды и упаковка таблеток.
Анна не только явственно видела саму себя семилетней давности, но и слышала, или считывала, или чувствовала, не разберешь, все мысли, проносившиеся в голове несчастной брошенки.
Жить дальше безнравственно. Безнравственно. безнравственно.
Это слово было повторено несчетное количество раз. Ей нравилось, как оно звучит. Сама формулировка. Нарушен нравственный закон бытия, а сила всякого закона в чем? Правильно. В неотвратимости наказания.
Ну как иначе?
Человек ставит все на одну карту. Играет, играет, потом слышит: «Ваша дама бита». И не остается ничего, лишь громадный долг. Перед впустую потраченной жизнью, перед нерожденным ребенком, перед наукой.
Надо же, так и подумала: «перед наукой», поразилась нынешняя Анна, продолжая напряженно вслушиваться.
Когда человек все проиграл и расплачиваться нечем, выход один. Застрелиться. Именно так поступали благородные люди девятнадцатого века. Как историку Анне это было хорошо известно. Ну а даме приличнее отравиться.
Она высыпала на ладонь таблетки, зачем-то пересчитала их.
С точки зрения религии, самоубийство смертный грех. Но это чушь собачья, предназначенная для тех, кто верит в загробную жизнь. Зачем нужна какая-то иная жизнь после того, что было сегодня сказано?
Этого ничем не искупить и не исправить. На фиг, на фиг другую жизнь. Спасибо, кушано достаточно.
А кое-кого пускай повторный кондратий хватит. Желательно только не до смерти. Чтоб жил до ста лет вспоминал и мучился.
Тридцативосьмилетняя женщина вдруг поднялась и, не перестав злорадно улыбаться, совершила поступок, который полностью противоречил ходу ее мыслей. Прошла по коридору в санузел, высыпала таблетки в унитаз и спустила воду. После чего вернулась в комнату, но села уже не к столику, а к окну.
Была августовская ночь. В небе, такая редкость для Москвы, горели звезды. Анна смотрела на одну из них, не сказать чтоб самую яркую, и все не могла оторваться. Звездное небо над нами и внутренний закон внутри нас, думала она. Кантовы доказательства существования Бога. Ну, что касается внутреннего закона, то он, положим, спущен в толчок. Остаются звезды. Звезды, планеты-кометы, астероиды…
Мысли начали путаться. Усталая голова склонилась на подоконник. Анна подложила под нее руки и уснула.
Ну и где тут ответ, забеспокоилась нынешняя Анна. Может, было что-то еще? Например, увиденное во сне?
Она без труда проникла в сновидение женщины, уснувшей на подоконнике.
Но там ничего осмысленного не было, какая-то мутная ерунда.
То ли туман, то ли облака, проносящиеся мимо. Где-то внизу блестит вода. На ней рябь. Больше ничего. Порожний сон бабы, оставшейся у разбитого корыта. Земля безвидна и пуста, и Дух витает над водой.
Ответа Анна так и не нашла. Но он почему-то был уже не нужен. Или прозвучал так же, как был задан вопрос. Без слов.
Экзаменатор куда-то делся. Сияние больше не слепило Анне глаза. Краски померкли, трава потускнела. Над ней, серея, поднималась дымка.
В растерянности Анна огляделась по сторонам.
Что это за прямоугольник вдали? Какое-то здание. Откуда оно взялось? Раньше его здесь не было.
Туда она и двинулась. Больше все равно было некуда.
2.2
Картина вторая
Жан
Никак, никак… Слишком трудно, слишком больно.
Он мучительно выдохнул, а вдохнуть уже не смог, сдался. И боль моментально исчезла. Все исчезло. Такого беспредельного покоя Жан никогда еще не испытывал. И такой тишины тоже никогда не было. Всегда, даже при полном отсутствии внешних звуков, слышишь ведь свой пульс. Пока бьется сердце, идеальной тишины быть не может.
Сердце больше не бьется, подумал Жан. Я умер. И не понял, хорошо это или плохо.
Только тишина баюкала его недолго. Послышалось негромкое пощелкивание, словно испанская танцовщица в темноте начала слегка постукивать кастаньетами. Или гремучая змея предостерегающе затрещала своим хвостом.
Покой сменился тревогой. Сейчас что-то произойдет!
Жана подбросило кверху. Он чувствовал себя соринкой, которую всасывает труба гигантского пылесоса.
Так и есть! Вращаясь вокруг собственной оси, тело ввинтилось в подобие раструба и понеслось куда-то вверх в кромешной тьме. Жан хотел закричать, но не смог.
Он был один в этой жуткой черной ловушке, совсем один! Неведомая сила тянула его все выше, выше, и конца этому не было.
Вот что такое смерть! Вот почему все так ее боятся! Нельзя было сдаваться. Нужно было дышать, дышать во что бы то ни стало. Любая боль, любое страдание лучше, чем это!
Но в миг, когда паника стала невыносимой, чей-то голос шепнул ему: «Ничего, ничего, скоро кончится. Потерпи. Задери голову. Видишь?»
Он посмотрел вверх. Там светилась ясная точка, с каждым мгновением делаясь все крупнее и ярче. Из нее лилось сияние, от которого тьма уже не казалась кромешной.
Кто-то был рядом, очень близко.
Пьер Жиро! Учился в том же классе. Умер от менингита, за месяц до бакалаврских экзаменов. Вся школа ходила на похороны. Хороший был парень. Из другой компании, но хороший. Жан давно его не вспоминал, а теперь ужасно ему обрадовался.
— Пьер! Ты что тут делаешь? — закричал Жан.
Одноклассник приложил палец к губам и показал куда-то вниз.
Жан взглянул и сразу забыл о Пьере, о светящейся точке. Потому что увидел себя и Жанну.
Он лежал навзничь, окровавленный, грязный, с некрасиво разинутым ртом. Жанна трясла это беспомощное тело за плечи, била кулаками в грудь, потом неумело попробовала сделать искусственное дыхание. Она впилась губами в его рот, но Жан не почувствовал прикосновения. Он был не там, а наверху, в трубе, и продолжал нестись вверх.
