Николай Гайдук - Волхитка
А между тем непонятное веселье в сумасшедшем доме продолжалось. С каждым шагом – всё громче и громче гремела музыка, аплодисменты, смех в заснеженной чащобе… И становилось не по себе: так непривычно, дико было это слышать здесь.
В ёлках затаилась небольшая будка – не сразу разглядишь. Полосатый шлагбаум перечеркнул дорогу. Боголюбов поднырнуть хотел под перекладину, как вдруг из-за ёлки показался…
«Кто же это? Кто? Знакомое лицо… – соображал Боголюбов. – Да неужели Яков?.. Яков Пахомыч?! Ярыгин?! Ну, точно…»
Розовощёкий, жизнерадостный Ярыгин, упакованный в новую форму военизированного охранника, с деловитой важностью вышел навстречу «нарушителю». На плече, на погоне Ярыгина сидел красноглазый котенок, совершенно чёрный, как из печной трубы; мохнатый длинный хвост его обнимал охранника за шею.
В первую минуту он не узнал Боголюбова.
– Куда ты прешь, как на буфет с поломанной копейкой? Пропуск! – казенным голосом потребовал Ярыгин.
– А больше ничего тебе не надо? Клизму, например… – спросил бывший доктор, тревожно глядя в сторону каменных построек с железной мачтой, уходящей в поднебесье, – маковка терялась где-то в морозном мареве.
Ярыгин, приглядевшись, расхохотался, поправляя кобуру на поясе. Постояли рядышком, поговорили.
– Ты что, с луны свалился, Горислав? Твой дурдом давно уж разогнали! – с каким-то странным удовольствием сообщил охранник. – Здесь теперь живёт народ сурьезный. Ученые, мать их, ну эти… Забыл опять. Хвизики, да!
– А чего они бузят, как сумасшедшие?
– Бан… банкет у них сегодня.
– По поводе чего?
– Да как сказать? – Ярыгин погладил мохнатого чёрного Чёртушку; так он звал котенка. – Вообще-то секрет, но тебе, как старому знакомому, скажу. Хвизики закончили большое испытание – переброску солнечной энергии с Юга на Север земли…
– Да ты что? – Боголюбов усмехнулся. – Это как же они умудрились?
– Чего глазами лупаешь? Не уразумел? – Ярыгин хмыкнул и, подражая кому-то, небрежно сказал: – Ну-у, это не для среднего ума. Извиняй, Горислав. Будь здоров. Будет скучно – деньги шли в посылках. А я пошёл. К телехвону зовут меня. Служба. Да, Чёртушка? Ты не замерз ещё?.. Ах, чёрт меня дери! Совсем заморозил животину!
Боголюбов, уходя, оглянулся и, перекрестившись, прошептал:
– Спаси, Господи!
И в ту же секунду охранник в недоумении остановился около будки, где звенел за дверью зуммер.
– Что такое? Замёрз? Околел? – Наклонившись, Ярыгин поднял котёнка, который почему-то рухнул с погона в сугроб и превратился в чугунного чертика с небольшими, но острыми рожками, с багровыми злыми глазами. Такие «безобидные» игрушки машинами и вагонами возили одно время с фабрики, разместившейся на месте рыбкомбината, – все города и веси заполонить хотели чертовщиной, которая была мертва лишь до поры до времени, но оживала на Вальпургиеву ночь, когда вся нечисть начинала на мётлах, на оглоблях и вилах слетаться на великий шабаш… И никто не знал, что делать с этим «симпатичным» чертушкой, за которого директор фабрики детских игрушек Кикиморин схлопотал медаль на грудь и грамоту от имени правительства. Но однажды знакомый священник объяснил Боголюбову: чтобы такая игрушка не ожила, а если ожила, то чтоб зачугунела вновь, – перекреститься надо или прочитать молитву.
Уходя от Ярыгина, так он и сделал…
«Хорошо бы ещё и этих чертей как-то научиться утихомиривать!» – подумал Боголюбов, глядя на крышу бывшей больницы.
Праздничная оргия в сумасшедшем доме, то бишь в доме учёных, достигла наивысшей, наидичайшей ноты. Из открытых потных окон, пугая птицу и зверье, вырывалась многобарабанная и многотрубная дребедень. Молодцы ревели и бесновались, разрывая на груди рубахи и проламывая полы современной пляской до потолка… Какая-то ведьмачка визжала в микрофон страшней, чем девка, брошенная в дикую дивизию, а следом за нею весёлые пьяные «хвизики» горланили так, что кухта летела с деревьев на многие версты в округе:
То ли ещё будет!
То ли ещё будет!!
То ли ещё будет, ой-ё-ёй!!!
Боголюбову жутковато стало от этих обещаний, похожих на кликушество. Предчувствие беды сдавило сердце. Он заторопился, убегая прочь. Лыжами пилил крутые трудные снега – овраги, сопки. С тревогою смотрел на солнце и время от времени оглядывался на грохочущий бывший (а может, как раз настоящий?) дурдом во глубине тайги…
Эти «хвизики», они и сами не ведали, что творили. Через несколько часов эксперимент закончится ужасным взрывом и пожаром: Горелый Бор на много лет снова станет горелым, и снова природа начнёт терпеливо и молча зализывать рану, врачевать это горькое место кипреем, сосновым подростом, осинником.
Годы и годы пройдут с той поры. Много будет событий в судьбе Боголюбова. Иные из них промелькнут без следа; что-то с годами зарастёт травой забвения, а что-то незабудками зацветёт в душе и в сердце. Но то, что случилось в далёкий тот день, когда вдруг он и сам убедился, что «современный апокалипсис уже не за горами!» – это будет свежо, так свежо в его памяти, будто случилось несколько минут назад и волосы от страха ещё не улеглись на голове.
29Предчувствие беды не обмануло тогда Боголюбова.
Солнце в чистом небе уже перевалило на полуденную сторону небес, когда Болеслав Николаевич выехал к Тёплым Ручьям – «неперспективной» беловодской деревеньке, славившейся дивными русскими хлебами, за которыми, кстати сказать, не гнушались посылать своих гонцов и те двуличные, кто объявлял эти места никчемными. Хозяйки здесь ещё не разучились выпекать-вынянчивать высокие прекрасные хлеба невероятной мягкости: буханка большая, а унести её можно в одном кулаке. Румяный, вкусный хлебушко, а запашистый – спасу нет.
Навстречу потянуло ароматами Тёплых Ручьев, это прибавило путнику силы. Лыжи быстрее по снегу заскользили, зачиркали… Эх! Боголюбов проглотил голодную слюну и, раздухарившись, промчался по косому склону, рискуя врезаться в торчащий из-под снега острый огородный частокол, поджидающий на повороте. Но сноровка сохранилась ещё в теле – он со свистом выкатился в узенький проулок и, довольный собой, улыбнулся.
И вдруг чёрный котенок промелькнул перед ним – мохнатый, красноглазый, с длинным хвостом, растрясающим сажу по следу. На несколько мгновений растерявшись, Боголюбов перекрестился – чур меня, чур! – и котёнок обернулся чугунным чёрным чёртиком, сидящим на торце оградного столба, куда успел запрыгнуть.
Настороженно замерев и ощущая что-то неладное, Боголюбов скользнул глазами по домам, огородам и, уставившись на солнце, затаил дыхание. «Вот он… – мелькнуло в голове. – Вот он, апокалипсис! Дождались!..»
Правый нижний край солнца медленно, неумолимо чернел, будто выгорал до дна. Свет незаметно уходил с окрестности, как уходит из горницы ночью, когда убавляют у лампы фитиль или когда в той лампе керосин кончается.
Птицы первыми почуяли недоброе. Бестолково загалдели, закружились над деревней, но тут же враз притихли – попрятались по гнездам и укромным уголкам. На далёком пустыре – истошно, высоко, протяжно – завыла вдруг собака или волчица с такими человечьими подвывками, как будто рядом с нею находился покойник. И по всей округе вдруг запахло мертвечиной… Упавший с неба вихорь каким-то чертобесием опахнул деревню – высоким шумным веретеном пошёл крутиться он между берёз, обдирая с них нежную белую кожу; между ёлок и осин за огородами. Вихорь засвистел на голых ветках могучего тополя, где находились пустые гнезда грачей – грачевники. Невидимым хвостом шарахнул он по макушкам сосен – разрушенные птичьи гнезда полетели в небесный морок, мёрзлый искристый иней посыпался на крыши и на изгороди… С тихим, заунывным стоном лопнул колокол на колоколенке и зашаталась, как живая, церковь на берегу, рассыпаясь по бревнышку и растрясая гнилушки во мгле… Темно-васильковым цветом окрасился в полях померкший снег, а затем его словно присыпало пылью – светло-бурый стал, грязный, похожий на безбрежную пустыню холодной осенью…
Пораженный увиденным, Боголюбов куда-то побежал, утопая в этих серых пустынных «песках»… Тени отовсюду наползали на него, ширились, густели по-вечернему…
И вдруг увидел он спокойного Христа, сидящего на камне посреди пустыни, жилистым замком замкнувшего загорелые руки и грустными глазами провожающего солнце в последний путь.
– Господи! – закричал Боголюбов в безмерном отчаянье. – Помоги! Ты ведь можешь! Спаси и помилуй!
– Зачем? – тихо спросил Христос.
– Во имя жизни многих поколений!
– Нет, – сказал Христос, продолжая наблюдать за смертью солнца, которое задумывал Господь и вечным, и нетленным. – Нет. Не сегодня, так завтра– всё равно вы подрубите сук, на котором сидите.
– Не подрубим, Господи! Мы образумимся!
– Нет. Я в этом убедился. Нет.
Боголюбов рухнул на колени и хотел поцеловать край алого хитона у Христа. И ноги целовать Ему готов он был.
