Арина Веста - Амальгама власти, или Откровения анти-Мессинга
– Но ведь кто-то должен следить за безопасностью, – напомнил Барнаулов.
– Инженер по технике безопасности был в отпуске, но, даже если бы он был на месте, ничего не изменилось бы… Все доверяли Ингибарову.
– А ведь канат могли подменить, скажем, перед репетицией? – настаивал Барнаулов.
Илга посмотрела искоса и немного дольше, точно изучала Барнаулова боковым зрением.
– У Джохара не было ни врагов, ни долгов, ни романов на стороне.
– Само собой, при такой красивой жене… – пошел на явную провокацию Барнаулов.
– Мы были мужем и женой только на бумаге, – не отводя своих странных аметистовых глаз, сказала Илга.
– Вот как! Это очень странно.
– Да, вам будет трудно это понять… В его аттракционе работали волчицы, волк Аркан вошел в аттракцион этой зимой… Ингибаров был для них всем: отцом, Богом и даже… мужем. Волчицы очень ревнивы, если они учуяли бы чужой запах, то перестали бы повиноваться.
– Напрасно вы во мне сомневаетесь, хотя я и не дрессировщик, но кое-что кумекаю. Вот, к примеру, Сталин однажды сказал Ворошилову, которого очень любил, но внешне был строг, вплоть до мелкого тиранства: «Если я покажу им, как я к тебе отношусь, тебя попросту разорвут на куски».
– Он рассуждал как обычный дрессировщик, – согласилась Илга.
Неловко орудуя на кухне, Барнаулов, как и обещал, сварил кофе. Он перенес поднос с маленькими серебряными чашечками в гостиную и поставил на низкий столик.
В простенке над столом висела старинная сабля с истрепанным темляком из золотого шнура.
– Что это? Можно взглянуть? – И, не дожидаясь разрешения, он снял саблю со стены.
Холодное оружие было слабостью Барнаулова, и он отчасти завидовал стойкости боевой стали и ее строгой, хищной красоте.
– Будьте осторожнее… – предупредила Илга. – Это вовсе не бутафорская сабля. Ингибаров звал ее «гурда» – по-чеченски это означает «держись!». Он часто читал эти стихи… – Илга умолкла, припоминая. – Но ты не забудешь чеченскую честь, мой старший возлюбленный брат! Меня не забудешь! Кровавую месть тебе завещает Адат! Холодная Смерть, породнюсь я с тобой, но в жизни была Ты моею рабой!
– Кто автор? – спросил Барнаулов; нельзя сказать, чтобы стихи ему понравились, скорее озадачили.
– Это перевод, стихи написала одна чеченская девушка, он мне ничего о ней не говорил…
Барнаулов с наслаждением осмотрел простые ножны, пожелтевший костяной эфес и проверил отвес. Это была довольно обыкновенная ижорская «селедка» начала прошлого века, и еще сто лет назад этим оружием были вооружены все роды российских войск. Барнаулов дохнул на клинок, проверяя качество закала, и придирчиво оглядел тыльную строну клинка. На отполированной полосе темнела гравировка: «III юнкерское училище имени Государя Александра I. Москва. 1917 год». Рядом стояло имя хозяина сабли: Николай Звягинцев.
– Ничего не понимаю. Это же русская сабля? При чем тут «гурда» и горская романтика?
– Сабля действительно русская, это мое, как выражались в старину, приданое, точнее, родовая реликвия, и я хорошо владею сабельным ударом, – произнесла она совсем тихо.
– Какая вы все-таки… – замялся Барнаулов.
– Какая? – почти испуганно спросила Илга.
– Несовременная, что ли… и говорите, точно ученица Бесстужевских курсов… И еще этот Николай Звягинцев… юнкер… О нем что-нибудь известно?
– А давайте я вам сыграю. – Илга подхватила с низкого дивана гитару и перебрала струны.
– Вы играете? А может статься, и поете… – И по ее вспыхнувшим глазам Барнаулов догадался, что прав.
– Я сочиняю песни, – улыбнулась Илга. – Скорее сказы… Только никому их еще не пела.
– Пожалуйста, очень прошу! – Барнаулов старомодно приложил руку к сердцу.
Илга удобнее устроилась на диване и беспечно, как показалось Барнаулову, закинула ногу на ногу:
– На конях в железных латах,
В кольчугах с мечом булатным,
Со стрелами в колчанах,
С силушкой в плечах…
Она трогательно, совсем по-детски вытягивала губы, словно вдувая душу в каждое слово вековечной русской сказки, где перестук копыт сплетался со звоном струн и громом проснувшегося сердца. Эта сказка уносила Барнаулова к краю пылающего горизонта, и по жилам разливался хмель близкого боя, и звук девичьего голоса переходил в лебяжий зык, в трель жаворонка, в гром вешнего ледохода.
Едут русичи дозором,
Охватив всю землю взором…[2]
Острые грани взломанных льдин ранили до крови, очищали от коросты, от клочков старой кожи и омывали родниковой истиной. Этой хрупкой девушке было даровано древнее женское знание, в ней одной жила и пела сила русской крови, в ней таилось средоточие великой силы, точно сама Русь избрала ее своим голосом, своим оберегом!
В прихожей звонко и торжественно ударили часы, и песня оборвалась.
– Полночь, – грустно констатировал Барнаулов, глядя на сошедшиеся вместе стрелки часов, похожие на меч Кощеев, – получается, что я встретил вас уже вчера. И что же теперь? Вы вернетесь на арену как ни в чем не бывало? – спросил он.
– Трудно сказать, – пожала плечами Илга. – Судьба аттракциона висит на волоске. Взбунтовавшийся волк не скоро начнет работать. Они видели меня испуганной и растерзанной. Я потеряла власть над стаей Ингибарова…
Девушка проводила Барнаулова до дверей. Прощаясь, она приложила правую руку к груди и поклонилась ему.
– Земной поклон, Сергей! Славлю за все! – напевно произнесла она, и потрясенный Барнаулов чинно ответил ей, точно возвращаясь в потерянную сказку, в лад и чистоту чьей-то чужой, давно позабытой любви.
Уже выйдя во двор, он оглянулся, пробуя отыскать ее горящие окна.
Сам не свой и ничей, он все еще пробовал возвести стену между собой и Илгой, вспоминая бесплодность своих прежних поисков и блужданий. Когда-то он вот так же, почти случайно, зашел в церковь во время службы и внезапно влюбился в высокий девичий голос. Девушка пела в церковном хоре, и тонкий луч ее голоса уходил в звездную высоту купола и с нежной грустью звал за собою… Он так ни разу и не увидел ее, да и могла ли встреча что-то добавить к тому, что он уже успел испытать и пережить в коротких огненных касаниях или в затяжном блаженстве от ее незримого присутствия в мире?
Но цирк не церковь, хотя различий на самом деле не так уж и много: и там и тут горят живые огни, звучат чарующие звуки и блистают золотые одежды. Тут и там очерчен мистический круг, где очеловечивают зверей и воспитывают людей, учат не бояться смерти и показывают Божью власть над отдельной человеческой судьбой…
За ночь Барнаулов написал об Астаре, белой волчице с Подкаменной Тунгуски, в одиночку восставшей против сородичей. У этого зверя любовь к человеку и чувство справедливости возобладало над кровным родством, над иерархией в стае, и он дорого бы дал, чтобы разгадать тайну этого отчаянного шага. Тайной был и сам Ингибаров, с его белыми волками, провалами в биографии, стихами о мести и странной дочерью-женой.
Самое дорогое, что есть у всякого живого существа, – это свобода, дар быть самим собой, и не один зверь, выросший в лесу, в степи или в тундре, не отдаст добровольно ни своей природной воли, ни своей дикой свободы. Но даже в зверином мире есть нечто большее, чем эта стихийная свобода, – есть сотрудничество и цель. Цель – человек… В этой золотой цепи человек все еще оставался высшим звеном, великой неразгаданной целью Творца. Некогда в седой древности волк пожертвовал частью своей свободы ради цели и стал спутником человека. Ни медведь, ни рысь не пошли на этот шаг. Два существа, волк и человек, брели бок о бок от стоянки к стоянке, делили последний кусок и согревали друг друга в ледяных пещерах, они знали запах и вкус крови друг друга… и в каждом волке спит собака, и наоборот.
О трепетном отношении чеченцев к волкам Барнаулов знал не понаслышке. Волчица-прародительница – символ Ичкерии, и на чеченском флаге она запечатлена рядом с полной луной. Редко кто из земных народов отваживается помещать лунный диск и ночного охотника на своем государственном флаге. Это странное отношение к волкам и луне перешло к чеченцам от хазар, чьим тотемом была белая волчица Ашина. И удивительнее всего, что в регулярной хазарской армии служили женщины. Их знаком отличия был широкий кованый пояс в виде змеи, с навеской для ношения оружия. Хазарские амазонки несли службу пожизненно, не отвлекаясь на брак и деторождение, и эти серебряные пояса, как символ целомудрия и исполненного воинского долга, клали с ними в могилы. Археологи частенько находят серебряных и золотых змей вблизи крепостей на степной, хазарской, стороне Дона. Знаковое совпадение! Пояса современных чеченских шахидок вовсе не были серебряными, но их тайно носили под одеждой, вынашивая возмездие: удар змеи, запоздавший на тысячу лет.
