Тюдор Парфитт - Потерянный Ковчег Завета
— Кое-что, — продолжил Рабин, — наводит на мысль, что существовало два Ковчега или больше. Первый Ковчег изготовили для хранения двух скрижалей, на которых «пальцем Господа» выведен Завет. Когда народ Израиля стал чтить золотого тельца превыше единого Бога, Моисей разбил скрижали и получил приказ создать новые, с такими же надписями. Согласно иудейской традиции, был один Ковчег, предназначенный для хранения разбитых скрижалей, и еще один — для скрижалей, созданных Моисеем.
Рабин опять улыбнулся своей мальчишеской улыбкой, и я на миг увидел в нем берлинского школьника, каким он был десятки лет назад.
— Блаженной памяти философы выводили отсюда такую мораль: даже разбитые скрижали нужно с почетом хранить в Ковчеге; другими словами — даже такой дряхлый сыч, как я, почти уж и позабывший всю свою науку, заслуживает уважения. А еще он заслуживает отдыха.
И старый ученый, у которого сделался вдруг очень усталый вид, повел меня к выходу, объясняя, что настало время для полуденного сна. Когда мы дошли до дверей, Рабин побледнел и пошатнулся. Собравшись с силами, он тихонько проговорил:
— В детстве мать заставила меня выучить длинное стихотворение на английском языке. Интересно, смогу ли я вспомнить хоть кусочек? И он продекламировал тонким голоском мальчика-подростка:
Быть может, где-то далеко живет
Ковчег Господний и до сих времен —
Средь тех, кто чист и кто всегда блюдет
Его закон.[6]
Улыбаясь, Рабин выпустил меня на улицу.
И снова сирены дали знать, что в Городе Мира не все спокойно. Шагая домой, я размышлял о том, хранят ли до сих пор Ковчег в каком-нибудь глухом уголке «те, кто чист». Мне было о чем задуматься.
Пару дней спустя я договорился встретиться с Рувимом в баре на углу улицы Короля Георга и Хистадрут, в западной части города. Повсюду попадались солдаты; Иерусалим пребывал в напряжении.
Рабин, как обещал, прислал мне по почте список литературы — несколько десятков названий. Еще он прислал мне короткое вежливое письмо — извинялся, что прервал наш с ним разговор. Ему потребовалось разобраться в собственных мыслях.
«Когда я был ребенком и жил в Германии, — писал он, — давным-давно, во времена Веймарской республики, кто бы предсказал находку свитков Мертвого моря? Свитки, написанные на пергаменте, — ведь они куда менее долговечны, чем предметы из золота или серебра, или даже чем Ковчег, сделанный из дерева ситтим. И раз уж они пролежали в пещерах Кумрана две тысячи лет, то почему не могли сохраниться сам Ковчег и сокровища Храма?»
Рувим прочел письмо и согласно кивнул. Я повторил ему слова Рабина о том, что Медный свиток еще покажет себя, нужно только расшифровать приметы. Я заказал нам виски; Рувим просмотрел список книг и посвятил меня в самые свежие новости касательно поисков Ковчега. Последние несколько недель он занимался изучением этого вопроса.
Как и предполагал Рабин, за Ковчегом охотятся многие. Например, шустрый молодой американец, который болтается неподалеку от гостиницы «Петра» рядом с Яффскими воротами. Он пьет много водки, и подружек у него куда больше, чем нужно, но зато у него есть стэнфордская степень по семитологии и хорошо соображает голова. Он подружился с одной арабской семьей, проживающей недалеко от Храмовой горы, и теперь усердно раскапывает их внутренний дворик. Таких искателей много, заметил Рувим и поведал мне о последних заявлениях.
Напоследок он рассказал о трех американцах, всерьез взявшихся за поиски. Рон Уайетт из Теннесси утверждал, что нашел Ковчег в пещере неподалеку от Иерусалима. Физик из Лаборатории радиофизики Стэнфордского исследовательского института в городе Менло-Парк, штат Калифорния, пролетел над Храмовой горой, пытаясь исследовать ее основание с помощью цезиевых магнитометров, но Ковчега не нашел. И наконец, Том Кротсер объявил в 1981 году, что откопал Ковчег рядом с горой Нево в Иордане. Он сделал снимки, но опубликовал только один — с изображением не слишком старого на вид медного ларца, из которого торчали гвозди явно современного изготовления.
В баре сидело полно народу — писатели, поэты, кое-кто из довольно известных государственных деятелей. Как обычно, там царил полумрак. Все семь столиков были заняты — посетители ели суп-гуляш, тафельшпиц с хреном и свекольным соусом — блюда австро-венгерской кухни, как раз под стать ностальгическим вкусам и обычаям, которыми проникнуты все стороны израильской жизни.
За наш столик подсел знакомый член правительства в строгом костюме и стал вполголоса рассказывать о том, что под Храмовой горой недавно обнаружили ход, и о том, какие это вызвало серьезные споры. Шин бет — Служба общей безопасности Израиля — изучает возможную реакцию мусульманского населения. Наш знакомый пояснил:
— Год назад или около того члены «Атерет коаним» в поисках Ковчега проводили несанкционированные раскопки и вызвали тем самым серьезное возмущение в мусульманской среде. В октябре тысяча девятьсот девяносто первого некая группа, называемая «Верные Храмовой горе», устроила демонстрацию под провокационными лозунгами. Ходили слухи, что «Верные» планируют закладку фундамента для нового Храма. Как вы знаете, это привело к мятежам, в результате которых погибли двадцать два палестинца. И если теперь там начать какие-нибудь серьезные раскопки, по всему мусульманскому миру от Касабланки до Карачи польется кровь. Евреев не пощадят.
Через несколько минут в бар вошла моя самая старинная приятельница в Иерусалиме Шула Эйзнер, работавшая у мэра Иерусалима Тедди Коллека. За ней появился и сам мэр с толпой разряженных американцев. Шула ненадолго присела к нам. Я воспользовался случаем — познакомил ее с Рувимом и рассказал о поисках Ковчега. Когда Шула уже уходила, я поинтересовался, не имеет ли муниципалитет отношения к закрытию раскопок под Храмовой горой и не обсуждается ли вопрос об их разрешении.
— Ребята, — сказала Шула — акцент у нее был, как у жительницы Бронкса, — даже не спрашивайте! В Иерусалиме пока что тихо. Пусть так и дальше будет. Храмовая гора хуже пороховой бочки. А насчет Ковчега — оставьте вы в покое это старье!
И она отплыла к мэру и его гостям.
Через некоторое время бар опустел, и около полуночи мы вышли на улицу Короля Георга. Перед тем как нам разойтись, Рувим спросил:
— У тебя найдется немного свободного времени?
— Найдется, наверное, — неохотно ответил я.
Водитель Рувима ждал нас с автомобилем неподалеку от бара. Рувим открыл дверь и втолкнул меня на сиденье. У Яффских ворот я вышел. Рувим как-то чересчур торопливо пожелал мне спокойной ночи и пообещал, что скоро со мной свяжется.
На улицах все еще было полно солдат. Их, видимо, подняли по тревоге, и, шагая по темным переулкам, я слегка беспокоился, хотя посты стояли почти на каждом углу. Добравшись до дома, я почувствовал облегчение.
С Иудейских гор доносился прохладный ветер пустыни. Я стоял на крыше и смотрел на Купол камня. Глядя на Храмовую гору, я уже не мог не думать о Ковчеге. Нужно мне и самому что-нибудь почитать.
Несколько недель я не выходил из читального зала отдела иудейской литературы Еврейской национальной и университетской библиотеки в Иерусалиме. Полки тут ломились от пыльных ветхих томов, многие из которых собирали после Второй мировой войны по разоренным еврейским семинариям и библиотекам Европы. Война уничтожила результаты сотен лет умственной работы — об этом можно было судить по старым штампам библиотек и синагог Санкт-Петербурга, Лодзи, Одессы.
Среди читателей библиотеки было много ортодоксальных евреев в темной одежде, склонившихся над сочинениями раввинов. Бледнолицые молодые люди с коротко остриженными волосами, в очках с толстыми стеклами, читали и раскачивались взад-вперед.
После проведенных в библиотеке недель я несколько дней ни с кем не встречался и почти не выходил из дому. Мое новое увлечение начало переходить в страсть; много часов я провел, углубившись в свои заметки — пытался выстроить какое-то рассуждение о Ковчеге. На телефонные звонки не отвечал.
Мои арабские приятели — мы познакомились на рынке, — не видя меня, решили, что я заболел, и пришли навестить. Они принесли хабиз — тонкий, как бумага, арабский хлеб, блестящие черные маслины и сваренные вкрутую яйца. Я пил густой арабский кофе, которым они меня угостили, и думал о тайне Ковчега.
В предыдущие годы я посещал еврейские общины по всему миру. Мне вспомнился вечер, проведенный у главного раввина Джербы, острова у побережья Туниса. Мы встретились где-то в пору еврейской Пасхи. Раввин пригласил меня отобедать в небольшом чистейшем домике в древнем еврейском квартале Хара Сегира. За обедом речь зашла о разрушении Храма.
Хозяин с живописными подробностями поведал мне о разграблении Иерусалима, о разрушении Святая Святых, о том, как завоеватели попирали мраморный пол жилища Всевышнего. Описывая это национальное бедствие, старик плакал. Слезы текли по его впалым щекам и всклокоченной седой бороде.
