Тензин Гьяцо - Мудрость прощения. Доверительные беседы
Пока я пытался представить возможное развитие событий, вошли два молодых монаха в одинаковых темно-бордовых одеждах. Далай Ламу я узнал сразу. В то время ему было 37 лет. Он был в очках. Выглядел поразительно молодо — лицо совсем без морщин. Его лицо, в отличие от лиц его соотечественников, было неожиданно бледным, с тонкими чертами. Его кротость и скромное поведение оказались еще одной неожиданностью. Худой, едва ли не тощий.
Другой монах тоже оказался худым, только значительно ниже ростом. Позднее я узнал, что зовут его Тэндзин Гейче Тетхонг, что он отпрыск знатного лхасского семейства, переводчик Далай Ламы и его личный секретарь.
Собираясь сесть, Далай Лама бросил взгляд в нашу сторону. И впервые увидел меня. Задержал взгляд на моей эспаньолке и хихикнул. Не засмеялся раскатистым баритоном, который я позднее так хорошо изучил. А именно хихикнул на высокой ноте. Ему было трудно подавить смех, и, силясь сдержаться, он согнулся едва ли не пополам. Тэндзин Гейче мягко положил руку ему на плечо и направил к креслу. Шерил сидела в полной растерянности — неожиданное хихиканье глубоко ее поразило.
В тот мартовский день я чувствовал себя крайне неловко. Попросту не представлял, что буду делать. Простираться ниц я не умел. Да и в любом случае я не испытывал никакого подобострастия по отношению к этому молодому человеку, хихикающему по поводу моей внешности.
Далай Лама наконец успокоился. Застенчиво улыбнулся Шерил, когда она преподнесла ему кха-ту — белый шарф-подношение. Я развернул свой и тоже подошел к нему. Он украдкой взглянул на меня и снова захихикал. Даже Тэндзин Гейче, державшийся вполне торжественно, расплылся в улыбке.
Следующие полчаса я запомнил плохо. Совершенно выпало из памяти, как началась беседа. Смутно припоминаю, что Шерил рассказывала о себе, говорила, что исповедует тибетский буддизм, что она подруга миссис Дори Ютхок из Нью-Йорка. У Шерил было несколько вопросов к Далай Ламе, главным образом по практике буддизма. Я давным-давно позабыл и ее вопросы, и его ответы. Тэндзин Гейче старательно переводил. В то время английский язык Далай Ламы был даже хуже того пиджин, на котором говорят многие индусы. Без переводчика его бы не поняли. Однако время от времени он решался вставить несколько простых английских фраз.
Наконец Далай Лама повернулся ко мне. Я напрягся, пытаясь придумать какой-нибудь умный вопрос. Но слишком мало я знал о Тибете и еще меньше — о тибетском буддизме. Так что я спросил о том, что не давало мне покоя с того момента, как я вошел в зал для приемов.
Я спросил его, испытывает ли он ненависть к китайцам.
Беседуя с Шерил, Далай Лама, казалось, расслабился. Услышав же мой вопрос, он резко выпрямился в кресле и, не задумываясь ни на миг, ответил односложно. По-английски.
— Нет.
И впился в меня глазами. Выражение его лица было торжественным. Не осталось ни намека на веселость. Я отвел взгляд и уставился в устланный коврами пол.
После паузы, длившейся почти вечность, он заговорил, спокойно и медленно обращаясь к Тэндзину Гейче по-тибетски.
Секретарь перевел:
— Его Святейшество не испытывает никаких недобрых чувств к китайцам. Мы, жители Тибета, очень пострадали из-за китайского вторжения. И, как говорим мы, тибетцы, китайцы систематически, камень за камнем, разбирают великие монастыри Тибета. Почти каждое тибетское семейство в Дхарамсале может рассказать свою печальную историю — почти все они потеряли по крайней мере одного члена семьи из-за зверств китайцев. Но Его Святейшество говорит, что претензии его — к китайской коммунистической партии. Не к китайцам. Он продолжает считать китайцев своими братьями и сестрами. Его Святейшество не испытывает ненависти к китайцам. Фактически, он полностью простил их.
Удивительно, как ясно я помню эту часть беседы даже три десятилетия спустя. Возможно, потому, что ответ оказался совершенно неожиданным, абсолютно не вписывающимся в ту картину, которая сложилась у меня под влиянием историй Джина Йонга. В каждой его книжке присутствовал мотив мщения. Закон чести определялся героическим и простым кредо: око за око, зуб за зуб — очень похожим на самурайский кодекс феодальной Японии. Меня изумило, что Далай Лама простил китайцам все то зло, что они причинили его подданным.
Шерил тихонько плакала, глубоко взволнованная аудиенцией. Когда мы собрались уходить, Далай Лама подошел и осторожно обнял ее. Потом со всей серьезностью пожал мне руку.
Я покинул зал для приемов слегка разочарованный. Я ожидал увидеть правителя, но Далай Лама оказался самым непохожим на правителя человеком среди всех, кого я когдалибо встречал. Вполне дружелюбный, но слишком уж приземленный, слишком обычный. Никакого ореола святости, да к тому же слишком часто хихикал.
Только позже, двигаясь дальше на восток — в Бирму, Гонконг, а затем в США, — я понял, что короткое время, проведенное в Дхарамсале, было лучшим и самым значительным событием моего кругосветного путешествия. Тибетцы произвели на меня неизгладимое впечатление.
И через десять лет после той аудиенции у Далай Ламы все, связанное с Тибетом, еще сильно меня занимало. Мысли о Тибете пробудили мои задремавшие было кочевые инстинкты. Начиная с 1984 года, используя Катманду как базовый лагерь, я за четыре года пешком обошел обширные пространства Тибета, собирая материал для путеводителя по древним местам паломничества.
Пейзаж высокогорного плато, очень своеобразный и даже ошеломляющий, оказался совершенно не похожим на то, что я видел, когда путешествовал прежде. Тибетцы оказались такими же, как те, которых я помнил по Дхарамсале: милыми, великодушными и ужасно смешливыми. То, что я — этнический китаец, нисколько не мешало им помогать мне.
И улыбающееся лицо Далай Ламы всегда было рядом. Во всех деревенских домах и монастырях, которые я посетил, на алтарях неизменно оказывались его фотографии. Каждый тибетец, которого я встречал, спрашивал о нем, часто со слезами на глазах. Неожиданно Далай Лама и все то, что он отстаивал, показалось мне невероятно значительным. Меня до глубины души поразило, насколько простую и высокую религию исповедуют он и его соотечественники — они исповедуют доброе отношение друг к другу.
Железные ворота резиденции Далай Ламы закрылись за нами, и мы с Тэндзином Таклхой пошли по широкой бетонной дорожке к аудиенс-холлу, где всегда проходили мои интервью с главой Тибета. Прежде я никогда не бывал дальше этого места. Но на этот раз мы обошли и аудиенс-холл, и маленький зал для песнопений, а затем миновали плотный строй деревьев. Дальше тянулся сад, а перед ним — красивое двухэтажное здание, где Далай Лама спит и медитирует.
Индийский солдат, держа автомат обеими руками, патрулировал участок перед входом. Еще один индус в штатском — в брюках и рубашке навыпуск — проводил нас бесстрастным взглядом. Трое или четверо телохранителей-тибетцев расхаживали в тишине. Мы остановились у входа в дом, и, честно говоря, я чувствовал себя неловко, словно вторгся в святая святых Далай Ламы.
Будто отвечая на мои мысли, лидер Тибета вышел из здания, посмотрел на меня, улыбнулся и произнес своим гулким баритоном: «Ни хао?» Ему нравится приветствовать меня по-китайски. Крепко пожав мне руку, он двинулся по дорожке, ведущей в сад. Бодро прошагал под уклон ярдов пятьдесят, а затем повернул обратно. Он фыркал от удовольствия и, приближаясь ко мне, можно сказать, красовался. Несколько месяцев назад мы говорили о важности физкультуры. И он признался, что не любит физических упражнений, да и ленится. Я взял с него обещание, что он увеличит нагрузку — будет простираться ниц не тридцать, а сто раз в день. И вот теперь он решил продемонстрировать, насколько серьезно взялся за утреннюю гимнастику.
Далай Лама жестом пригласил нас с Тэндзином следовать за ним. Мы поднялись по внешней бетонной лестнице на ярко освещенный второй этаж — открытую площадку, обставленную удобными диванами и креслами. Паркетный пол устилали восточные ковры, а всю правую.стену занимали огромные, от пола до потолка, окна. За ними виднелась долина Кангра, круто спускавшаяся вниз, и вершины гор, позолоченные нежным утренним светом.
Вслед за Далай Ламой мы прошли в его комнату для медитаций.
Глава 2
Два монаха на парапете
Комнату для медитаций Далай Ламы заливал мягкий утренний свет. Прекрасно выполненные деревянные застекленные шкафы выстроились вдоль стен; в их недрах можно было разглядеть бесчисленные бронзовые статуэтки и предметы культа. Стопки священных тибетских текстов, обернутые желтой тканью и драгоценной парчой, аккуратно сложены на специальных полках. Центр комнаты занимал нарядный алтарь. В центре, в миниатюрной копии храма из дерева и стекла, находилась статуэтка не выше двух футов высотой. На всем лежал отпечаток торжественного великолепия и сдержанного изящества.