Драго Янчар - Катарина, павлин и иезуит
Тот же источник, и те же губы, они произносят слова любви и слова, вызывающие омерзение, одни и те же уста благословляют Господа и изрыгают ругательство, что с тобой, Катарина, что сделал с тобой этот человек? Симон оттолкнул ее, встал и бросился прочь, оставив ее на берегу. Он подошел к дому, тихо открыл дверь и остановился в темной комнате, слушая храп Виндиша. Потом развязал суму и трясущимися руками стал искать кинжал, но не нашел его. Тусклый лунный свет пробился сквозь маленькое оконце, Симон подошел к двери, из-за которой доносился храп, похожий на грохотание едущей по мосту телеги, остановился в комнате, где на спине лежало крупное тело, в изголовье кровати была повешена сабля, пистолеты лежали на столе. Симон вытащил саблю из ножен, спящий застонал, он хотел проснуться, чувствовал, что в комнате кто-то есть, что ему надо что-то сказать, засмеяться своим хриплым смехом, отдать какой-нибудь приказ, но сон был глубок, он даже не смог замычать, как это бывает в страшном сне, даже заблеять не мог, сон был глубоким, как вечность. Симон коленом прижал его голову к подушке, ощутил, как лопнула тонкая пленка кожи, так что кровь залила ему ногу, теперь Виндиш проснулся, попытался подняться, но острие хорошо заточенной сабли уже впилось в его шею, в шею того португальского солдата, бандейранта, который точно так же всего одним движением перерезал тонкую шею маленькой Тересы, не слезая с коня, прямо в седле, а потом отшвырнул ее, как падаль, как тряпку; теперь из дыры на его горле лилась кровь, он протянул руки и вцепился Симону в сюртук, но сразу же вслед за этим его пальцы разжались, глаза остекленели, в отличие от маленькой Тересы он даже Deogratias не успел сказать.
47
Первых кельморайнских странников, которые возвращались из паломничества в дальние края, поздней осенью пятьдесят шестого года видели в Ратечах. Стояла пора, когда осень превращается в зиму, луга по утрам покрывались инеем, от домов доносился запах теплого навоза, овцы в оставшихся на лугах отарах жались друг к другу в загонах, и коровы мирно дремали в хлеву. В горах уже выпал первый снег, и люди радовались смрадному теплу хлева, которое станет греть их долгими месяцами, когда они вместе со своими животными будут зимовать под заснеженными крышами и рассказывать истории о волшебниках, так же, как и они, скрывающихся от мороза в пещерах ближайших гор, о войнах в дальних странах, прежде всего – в Пруссии и России, о темнокожих индейцах, живущих за морем, там, где никогда не бывает зимы и где крестьяне, закончив работу в поле, отдыхают в тени пальм и других удивительных деревьев, защищающих от горячего солнца, а на обед жарят себе мясо людей из соседней деревни. Утром, когда пастух выпускал из загона овец на луг возле церкви святого Фомы, чтобы они напоследок пощипали жухлой, подмерзшей травы, в дальнем конце долины показались пять или шесть фигур с посохами в руках и флягами за поясом, с ними были две лошади, на одной сидела женщина, ее голова была покрыта присобранной вуалью; вторая лошадь была нагружена узлами, посудой и увешена иконами, четками и медальонами. Вначале пастух подумал, что это торговцы из Каналской долины, а потом, когда увидел церковные памятки, сразу же понял, что это остатки тех толп, которые проходили здесь минувшей зимой и ранней весной, он даже не сразу вспомнил об этом, столько времени прошло с тех пор.
Он побежал в дом священника и так взволновал того своей новостью, что не совсем проснувшийся пастырь опрокинул кастрюльку с клецками и горячим молоком на свои самые лучшие брюки. О кельморайнских паломниках в доме священника вспоминали часто, и чем меньше было известий о них, тем больше росла тревога и забота о людях, которые устремились за благословением в такую даль, а вместо благословения их ожидали военные действия в Баварии, разбойники в горах и наводнение на Рейне. Прежде чем священник сумел переодеть брюки, проснулось все село, взбудораженное вестью: Паломники из Кельморайна! Возвращаются! – Паломники из Кельморайна развернули хоругвь с изображением Святого Христофора, высоко подняли крест, всегда предшествующий появлению победоносного христианского воинства, и гордо шествовали сквозь холодное утро к вершинам гор, озаренных солнцем, которое там, в вышине, так ярко сверкало в честь их возвращения. Все жители деревни столпились вокруг них, и многие хотели к ним прикоснуться, ведь эти люди вернулись с Божьим благословением, которое может передаться и тому, кто прикоснется к благословленному человеку – никогда не знаешь, в каких случаях это помогает. В доме священника паломники получили обильный завтрак, кроме клецок и горячего молока им дали еще сыр и лук. Они ели жадно и с удовольствием, поскольку всю ночь молились на Святых Вишарьях, благодаря Бога за счастливое возвращение. Потом они качали рассказывать о вещах, которые были поинтереснее, чем россказни о волшебниках из пещер над деревней и индейцах, которые за обедом под жгучим солнцем пожирают своих соседей, – эти истории им уже надоели. Рассказы паломников были настолько интересными, что крестьяне, а заодно с ними и священник, слушали их с открытыми ртами. Они говорили о горах, которые выше, чем здешние, о широкой реке, по которой плывут суда, о городах, которые больше Любляны, о встречах перед городскими воротами, о паломнических вечеринках и войсках, которые занимаются грабежом в немецких землях, но паломников обычно не трогают, о пивоварнях, где пиво пьют из больших кружек и почти задаром. Они видели купола и золотые алтари, укрепленные стены городов и богатые рынки, видели также и паломников из Сирии и цыган, которые водят за собой пляшущих медведей, причем эти медведи гораздо больше обыкновенных краинских медведей, и если бы цыгане спустили их с цепи, они способны были бы задрать за раз сто овец, а не только десять или двадцать, как это делают местные. Видели они и виселицы на холмах, галерников в оковах, барабанщиков, участвующих в военных парадах, городских трубачей и женщин, торгующих своим телом. В Кельне они поклонились Золотой раке, в Аахене стали свидетелями того, как пастве показывали святые ткани, пеленки, в которые Мария завернула тело младенца Иисуса. Они привезли с собой и записочки от святых волхвов из Кельна, каждая записочка стоила гульден, и продавались они очень хорошо, поскольку каждый знал, что это – лучшее благословение, хорошо было и то, что любому, кто владел такой запиской, за три дня до смерти являлись святые волхвы, так что он имел возможность своевременно написать завещание, попрощаться с ближними и в молитвах подготовиться к уходу в иной мир.
В последующие недели, уже во время метелей, шлепая по грязной снежной слякоти, начали то группками, то в одиночку возвращаться каринтийские, штирийские и краинские паломники. По всем городам и весям распространялись известия об их возвращении и о необычных и важных событиях, которые произошли во время их путешествия. Так эта волнующая новость достигла села возле церкви святого Роха и добравской усадьбы.
Йожеф Полянец не опрокинул кастрюли с клецками и не облил молоком свои самые лучшие брюки, он пошел на кладбище и сообщил своей жене, которая уже давно лежала там, долгожданную новость.
– Все возвращаются, – спокойным голосом сказал он, будто планировал дела на завтрашний день, – вернется и наша Катарина.
С тех пор как ему на голову упал буковый сук, небесное знамение, его часто видели стоящим у могилы покойницы, некоторые слышали, что он вполголоса разговаривает с ней. Добравская челядь знала: управляющий Полянец очень переживает, что о его дочери нет никаких известий. Из немецких земель приходили только известия о ходе войны, один раз наши поколотили пруссаков, в другой раз очень ловко отступили, один раз Фридрих Прусский чуть не утонул вместе со своим конем, спасаясь бегством, в другой раз пришло известие о том, что его уже взяли в плен и в кандалах везут в Вену. Когда в конце лета добравскую усадьбу посетил барон Леопольд Генрих Виндиш, они с Полянецем заперлись в доме и до поздней ночи беседовали о военных действиях. Барон беспокоился о будущем империи, о своем будущем, в какой-то степени – и о судьбе краинского полка и некоего капитана, который воевал в его составе, о своем племяннике Франце Генрихе. Молодой человек отличался красотой и умом, барон был убежден, что его ждет блестящая карьера, он надеялся, что к тому же он храбр, правда, не следует быть чрезмерно храбрым: во время войны очень важно сохранить в целости голову. Пусть себе теряют головы крестьяне, они у них все равно пустые, так что их не так жалко, как было бы жалко головы его племянника, к тому же крестьяне всегда могут сделать новых детей, этого добра у них хватает: в каждой семье больше пяти.
О паломниках долго не было новостей, а когда они появились, в них не было для Полянеца ничего хорошего. Вернулись не все, Катарины тоже не было. Он приказал, чтобы ему запрягли лошадей в легкую дорожную повозку, потом передумал, потому что это заняло бы слишком много времени, трясущимися руками он сам оседлал кобылу и направился в Любляну. Он был убежден, что Катарина вот-вот покажется из-за какого-нибудь поворота, в повозке, на лошади или пешком. Возможно, она остановилась у сестры в Любляне, паломники наверняка устроили благодарственный молебен в кафедральном соборе, так что, если не у сестры, он найдет ее в соборе, уже в полдень, самое позднее – во время вечерни. Но в Любляне, спешившись с лошади во дворе высокого дома и увидев в окне бледное лицо своей Кристины, он впервые должен был признаться себе в том, что он очень встревожен. Его младшая дочь не имела никаких известий о своей сестре и поэтому была очень сердита. Она сварила ему черный кофе, который в Любляне все пили с восхищением, налила его в фарфоровую чашечку и посадила отца в кресло на тонких ножках, сидя в котором, Полянец боялся, как бы оно не сломалось под его тяжестью. Он пил эту сладкую черную жидкость и все время вскакивал, подходил к окну, а потом снова с трудом садился в кресло, которое стонало от такого груза, как что-то стонало от непривычной тяжести в его душе. Кристина злилась из-за того, что он беспрерывно встает, она сердилась потому, что все паломники, про которых ей удалось узнать, уже вернулись, однако сестры среди них не было. Потому что она всегда была странной, с выкрутасами. Потому что временами ничего не ела, а временами ела слишком много. Потому что она то запиралась в своей комнате, то нарочно до ночи сидела в лесу, так что все за нее тревожились. Потому что она всегда проливала кофе. Потому что ей доставляло удовольствие причинять им хлопоты. Кристина действительно была встревожена и могла выразить свою тревогу только тем, что сердилась на свою старшую сестру. С какой стати ей надо было отправиться в это паломничество, какой нормальный человек пустится сегодня в такой дальний путь?
