Бобби Пайрон - Стая
Я побежал вниз по ступеням. Ух, сейчас все расскажу Паше и Тане. Про псов, про щенков! Если они меня хорошенько попросят, я отведу их к щенкам. Мы все могли бы поселиться в этом магазинчике, а не греться возле труб. Мы могли бы подкармливать щенков. Могли бы стать одной семьей с собаками.
Перед статуей всадника я остановился, поднялся на цыпочки и коснулся ноздрей коня.
– Добрый вечер. – Я поклонился всаднику.
– Так-так-так…
Я охнул. Неужели бронзовый всадник заговорил со мной?
Из‑за статуи вышел Рудик. В одной руке у него была бутылка. Другую он протянул мне.
– Наш мышонок вернулся.
– У меня был такой хороший день. – Я улыбнулся. – Я встретил пса и…
Рудик щелкнул пальцами.
– Деньги давай.
Я похолодел от страха. Деньги.
Я сунул руку в карман штанов и нащупал две монетки.
– Это все? – прищурился Рудик.
Я кивнул.
– Тебя не было целый день и полвечера, и это все, что ты принес?
Сердце колотилось у меня в груди. Я опять кивнул.
– Да, Рудик. На остальные деньги я купил еды.
Рудик влепил мне пощечину.
– Сколько раз тебе говорить?! Мы не тратим деньги на то, чтобы покупать еду! Мы воруем еду!
– Но мама говорила…
Рудик ударил меня еще раз, повалив на пол.
– А мне плевать, что там твоя мамаша говорила. – Он рывком поставил меня на ноги и встряхнул. – Твоей матери здесь нет, Мишка. Ты должен слушаться меня. И делать то, что я говорю, ясно?
Рудик тряс меня так сильно, что мне казалось, будто у меня вот-вот вывалятся зубы.
– Потому что если ты не будешь меня слушаться…
Какая-то полная женщина в куртке и коричневой шали бросилась к нам и замолотила Рудика по плечам и голове сумкой.
– Оставь ребенка в покое! – вопила она, лупя Рудика. – Хулиган какой выискался!
Рудик схватился за голову.
– Отвали от меня, старая дура! – орал он.
Я бросился бежать, юркнув в толпу и маневрируя среди всех этих ног, рук, курток. Добравшись до своей лавки, я прижался к вентиляционной решетке.
Глава 15
Облава
Теперь я вставал раньше, чем все остальные. Время я определял по первому свистку поезда. Я выбирался из-под лавки, когда на вокзал прибывал первый поезд. Все еще спали, свернувшись на газетах. Газеты были у них вместо простыней, картонки – вместо матрасов, а ноги и животы товарищей – вместо подушек.
Каждое утро Везунчик дожидался меня в том самом месте, где мы познакомились. Иногда он приходил один, иногда с Кляксой или Ушастиком – псом с порванным ухом. Мамуся не приходила ко мне, как и вожак стаи, пес дымчатого цвета, хотя я и видел его. Вожака я назвал Дымком. Дымок наблюдал за нами, смотрел, как мы греемся на солнце или у люков, смотрел, как я спрашиваю у прохожих, которые так торопились войти в высокие здания из стекла и металла: «Простите, у вас не найдется монетки?»
Дымок наблюдал за нами, его шерсть отливала то черным, то серебристым. Он смотрел, как я покупаю сосиски и хлеб или кости в мясной лавке. Часть монет я оставлял для Рудика. А потом, вечером, мы бежали в переулок, забирались в проем в стене, спускались в темный теплый подвал и пировали. Мы валялись на полу, играли в пятнашки, спали.
Иногда, когда я просыпался, дымчатый пес был рядом. Он наблюдал за мной. Я прощался с Мамусей, со щенками, с Бабулей, старой собакой, приглядывавшей за малышами.
– Завтра я принесу вам еще еды, – обещал я.
И каждый день Везунчик и остальные неслись со мной по улицам, через площадь, прямо к Ленинградскому вокзалу. И вдалеке от нас бежал Дымок.
Каждый вечер я отдавал Рудику монеты. Каждый вечер он говорил, что этого мало. Неважно, сколько мне удавалось скопить, ему этого было мало.
– Копейки! – ворчал он. – Все, что ты приносишь мне, это жалкие копейки! – Рудик швырял мелочь на пол.
– Того, что я даю собакам, всегда хватает, – однажды пожаловался я Паше. – Они никогда не кричат на меня, не бьют меня, не обзывают. – Я потер ухо. Щека все еще горела после пощечины, которую влепил мне Рудик.
Паша пожал плечами.
– Так уж сложилось, Миш. Такая у нас жизнь.
Да, так все и было. До облавы.
«Уиии! Уиии!»
Проснувшись, я вскинулся и ударился головой о низ лавки.
Свист. Голоса. Суета. Какое-то мельтешение вокруг.
У меня сердце ушло в пятки. Я проспал первый поезд.
Я уже почти вылез из-под лавки, когда услышал крик. А потом кто-то произнес:
– Так, бомжи, крысы вокзальные, подъем!
Крики, грохот. Танин вопль: «Рудя, Рудя!»
Я забился под лавку, стараясь не высовываться.
Рядом с моей лавкой остановились высокие черные сапоги, начищенные до такого блеска, что я видел в них свое отражение.
Стук каблуков по мраморному полу – будто выстрелы.
– Хватай того малого!
Я зажмурился изо всех сил. Я гладил пуговицу.
«Уиии! Уиии!»
– Выметайте сор, – командовал владелец начищенных черных сапог. Он стоял всего в десяти сантиметрах от меня.
Кто-то, то ли Витя, то ли Паша, заорал:
– Оставьте нас в покое! Мы никому не мешаем!
Хрясь!
Чья-то голова ударилась о пол.
Я увидел, как Витина шапка пролетела по платформе и свалилась на шпалы.
Я гладил пуговицу.
И тут она выскользнула у меня из пальцев и провалилась в вентиляцию.
– Нет! – вскрикнул я, сунув пальцы за решетку.
– А тут у нас кто?
Кто-то схватил меня за ногу и потянул.
– Не-ет! – завопил я, цепляясь за решетку вентиляции и отбиваясь изо всех сил.
Охнув, владелец черных сапог ругнулся. Меня потянули сильнее. Один кроссовок слетел с моей ноги.
Меня перехватили за лодыжку и дернули. Я взвизгнул от боли – решетка врезалась мне в пальцы.
– Мама! Мама! – кричал я.
Жестокий смех.
Так смеялся он, когда сказал: «Мелкий какой, точно таракан».
– А мне тут живчик попался!
Как оказалось, высокие сапоги принадлежали мужчине в форме милиционера. Но он не мог быть милиционером. Мама всегда говорила, что милиция поможет мне, если я потеряюсь. А я разве не потерялся?
Я уже открыл рот, собираясь сказать об этом милиционеру, когда он плюнул мне в лицо.
– Ну и мерзкий же гаденыш!
Он забросил меня на плечо, точно мешок с картошкой.
– Приют по тебе плачет.
– Нет! – завопил я. – Опустите меня! Опустите!
Я заколотил по его спине кулаками, но он только рассмеялся.
Витя сидел на полу, зажимая кровавую рану на голове. Юля отбивалась от милиционера. Я увидел, как его дубинка с силой ударила Юлю по плечу.
Милиционер в начищенных сапогах повернулся, и мир вокруг меня закружился.
Он пошел вверх по лестнице. И тут что-то налетело на него. Вопящий, царапающийся, кусающийся дьяволенок.
Милиционер сбросил меня с плеча, и я ударился головой о ступеньку. Все вокруг стало серым, потом черным, потом опять серым. Я почувствовал, что падаю, падаю, падаю куда-то!
– Беги, Мишка, беги! – донеслось до меня.
Паша! Это Паша дрался на лестнице с милиционером! Милиционер уже повалил его на ступени и бил ногами, ногами в черных блестящих сапогах.
– Беги, Мишка, беги!
Я вскочил и побежал. Я оскальзывался, падал и поднимался вновь, но я бежал по лестнице, бежал наверх, бежал в мир за стенами вокзала, в мир, где только-только взошло солнце. Я бежал со всех ног, бежал в одном кроссовке. Я бежал до тех пор, пока свист, крики и вопли не утихли.
Я бежал и бежал по улицам, через перекресток, через площадь. Я был маленьким мальчиком, мальчиком пяти лет от роду, мальчиком в одном кроссовке, мальчиком с разбитым лицом и окровавленными пальцами. Я бежал сквозь толпу, мчался среди всех этих людей. Я плакал. И никто – ни один из всех этих прохожих – не посмотрел на меня.
Наконец я добрался до знакомого мне переулка. Они сейчас только просыпаются. Псы. Малыши сосут молоко. Клякса и Везунчик потягиваются, виляют хвостами. Ушастик напоследок еще раз прижмется к Бабуле, а затем встанет и отряхнется. Может, там будет и Дымок.
Я обошел здание и раздвинул траву. Они будут рады видеть меня. Я останусь тут, со стаей. Тут я буду в безопасности, и эти высокие черные сапоги, эти жестокие руки не настигнут меня.
– Везунчик, – позвал я, – это я.
Я спустился в проем.
Но никто не коснулся носом моей ладони, никто не принюхался к моим карманам в поисках пищи. В подвале никого не было. Я услышал всхлип. «Щенки», – подумал я. Но потом я понял – это плачу я сам, а не щенки.
В подвале было темно и тихо, и только гулко стучало сердце в моей груди.
Стая ушла.
Глава 16
Тьма
Не знаю, сколько я пролежал там, во тьме. На вокзале всегда царил день, в подвале – ночь.
Я забрался в гнездышко из тряпок, где раньше лежала Мамуся и ее щенки, и закрыл глаза. Я помню холод. Помню боль.
