Татьяна де Росней - Сердечная подруга
Поездка оказалась утомительной, поэтому я отправился спать, оставив сына и всю компанию в гостиной. На шероховатых, пахнущих лавандой простынях я заснул сном ребенка. Луч утреннего солнца разбудил меня рано утром, коснувшись век нежно, словно рука матери. Усталость как рукой сняло. Я подошел к окну и выглянул в сад.
Капли росы, словно крохотные жемчужины, сияли на каждом стебельке, украшали собой каждый лист, каждый лепесток. Вдалеке виднелся деревенский пейзаж, засушливый и вместе с тем изобилующий растительностью. Какое-то время я любовался холмами, испещренными темно-зелеными черточками кипарисов, сосен и дубов, и огромными золотыми полями, усеянными светлыми пятнышками олив. Ночной туман рассеивался по мере того, как поднималось солнце. И вдруг внизу послышался легкий шорох.
Я перегнулся через подоконник. Из кухни вышла Франческа. Она была в бикини, оставлявшем открытым ее девичий живот. Она ступила на газон и принялась делать гимнастику, а я невольно залюбовался изгибами ее бедер и изяществом ног.
Желание с новой силой проснулось во мне. Мне захотелось прикоснуться к ее загорелой коже, сжать ладонями ее округлую грудь, ее чуть подрагивающий сочный зад. Мой пенис недвусмысленно напрягся. Столь внезапное возвращение мужского естества «в строй» заставило меня улыбнуться.
Однако спустя пару минут произошло нечто странное. Полуобнаженное тело Франчески в рамке из цветов – белых, желтых, бледно-голубых, сиреневых, нежно-розовых, вдруг показалось мне объектом скорее эстетическим, чем эротическим. Желание, порожденное плотью, уступило место вдохновению иной природы.
Как художник, который выбирает нюансы цвета на палетке, изучает перспективу, набрасывает углем эскиз, перед тем как начать накладывать мазки, ловит свет на кончик кисти, чтобы перенести его на полотно, – так и я вдруг ощутил потребность увековечить эту сцену.
В полном недоумении я закрыл окно. Мой пенис затаился в недрах пижамных штанов, подобный залегшему в спячку зверьку.
* * *Я получал огромное удовольствие от общения с миссис Уэзерби. Мне нравились ее живой ум, гортанный смех и жизнерадостное выражение лица. Утром, после завтрака, я устраивался на террасе и наблюдал, как миссис Уэзерби работает в саду или возится судьями. В маске и специальном защитном комбинезоне для пчеловодов она была похожа на толстенького коротконогого астронавта. Хотспуру этот маскарад был не по душе, и он с лаем бегал за хозяйкой, пока не появлялась Франческа, чтобы выбранить его и увести с собой. Обычно на террасе кроме меня никого не было. Мистер Уэзерби на «фиате» уезжал в деревню за покупками, пожилые немки отправлялись на автобусе во Флоренцию, где проводили весь день. Матье спал до одиннадцати, а чета поляков прогуливалась по окрестностям.
Время от времени миссис Уэзерби присоединялась ко мне, чтобы отдохнуть и выпить чашечку чая. Я никогда не любил чай, предпочитая более крепкий и пряный вкус кофе, но приготовляемый ею напиток был великолепен. Оказалось, что заваривание чая – целое искусство. Тяжелый поднос, который она ставила на столик перед нами, заварочный чайничек с благоухающим бергамотом чаем «Earl Grey», сахар в глиняном горшочке – все это стало для меня символом наших разговоров. Убедившись, что чай успел настояться, она наливала мне чашечку и неизменно спрашивала: «Milk? Sugar?»,[8] а потом наполняла свою чашку.
Однажды утром начался мелкий дождик, первый со дня нашего приезда. Миссис Уэзерби предложила мне осмотреть особняк. Мы переходили из комнаты в комнату, и хозяйка дома обращала мое внимание то на декоративный элемент из искусственного мрамора, то на фрагмент мозаики. У каждой их этих Деталей интерьера была своя история, часто эпическая, и она рассказывала ее на образном франгле,[9] который я тем не менее научился понимать. И вот когда я любовался камином, спасенным из замка, который давно сравняли с землей, она спросила, не хочу ли я взглянуть на мастерскую Венди. Это была привилегия, поскольку в отсутствие хозяйки входить туда никому не разрешалось. И все же миссис Уэзерби, польщенная моим интересом к работам сестры, настояла на том, чтобы я там побывал.
Оказалось, что мастерская находится наверху, к ней вела длинная узкая лестница. Помещение было таким же просторным, как и моя комната. Свет проникал в него через большое окно в крыше, через которое было видно серое небо. Я залюбовался развешанными по стенам картинами. На них были представлены сцены из повседневной жизни, тонко подмеченные, яркие, отмеченные легким юмором. В центре комнаты, на мольберте, – незаконченный портрет, в котором я различил черты Франчески. Подойдя ближе, я оценил точность карандашных штрихов, посредством которых автору удалось запечатлеть задорный взгляд девушки.
Сильный запах скипидара, смешанный с льняным маслом, ударил мне в нос. Я замер перед картиной, не в силах шевельнуться. Все эти тюбики с красками, кисточки, шпатели, карандаши, растворители, аккуратно разложенные на стоящем тут же маленьком столике, притягивали меня, как магнит. Откуда это ощущение дежа вю? Откуда воспоминания, вдруг пронесшиеся перед моими глазами? Прежде чем я смог отдать себе отчет в происходящем, все вернулось в норму. Я пребывал в смущении и растерянности, словно ловец бабочек, который тщетно размахивает своим сачком в попытке поймать ускользнувшую добычу.
Миссис Уэзерби коснулась моего плеча и вопросительно посмотрела на меня. С помощью неловких жестов я попытался объяснить ей природу своего замешательства. Я ткнул пальцем сначала в сторону кистей и красок, потом указал на эскиз портрета Франчески. Глаза хозяйки пансиона округлились от изумления.
Издав тонкий высокий звук, похожий на «до» верхней октавы в исполнении сопрано, миссис Уэзерби подвела меня к небольшому мольберту, возле которого был стул. Устроив меня на этом стуле, она протянула мне несколько больших листов бумаги, акварельные краски и чистые кисточки. А потом понимающе улыбнулась и вышла из комнаты. Мне стало смешно: миссис Уэзерби наверняка решила, что произведения ее сестры так меня вдохновили, что мне тоже захотелось рисовать!
Какое-то время я сидел перед чистым листом бумаги и улыбался. Рисовать я не умел никогда. Ради забавы, как это делают маленькие дети, я несколько раз ткнул кистью в круг с красной краской, а потом нарисовал на бумаге извилистую полоску. За ней последовало еще несколько разноцветных полосок, и получилась необычного вида радуга.
Мастерская казалась отрезанной от окружающего ее мира. В большое окно было видно только небо. Я сосредоточился на своем занятии, не замечая бега времени и не испытывая даже тени усталости, хотя успел перепачкать немало бумаги. Меня забавляла игра оттенков: контрастное соседство голубого и оранжевого, интимное – красного и розового, страстный союз сиреневого и черного.
Внезапно я почувствовал рядом чье-то присутствие. Это был мой сын.
– Ты не слышал гонг?
– Нет.
– Ты пропустил обед. Миссис Уэзерби сказала, что ты здесь с десяти утра, и попросила тебя не тревожить. Сейчас уже три. Ты еще не проголодался? – спросил он с улыбкой и продолжил: – У тебя неплохо получается сочетать цвета. Интересно и гармонично… Не знал, что ты любишь рисовать.
– Я тоже не знал.
Я встал и сразу ощутил легкую усталость во всем теле. Промыв и разложив на столе кисточки, я вслед за сыном спустился на наш этаж. Я уже знал, что на этом не остановлюсь: завтра я снова буду рисовать. И все же мастерская Венди произвела на меня сильное впечатление. Это было место, где работал профессионал. Несмотря на снисходительность миссис Уэзерби, для такого неофита, как я, там не было места.
Поэтому я устроился со своими красками в комнате, откуда открывался вдохновляющий меня вид, прекрасно понимая, что не смогу изобразить ничего сложнее разноцветных пятен. Мне не терпелось воспроизвести на бумаге все то, чем любовались мои глаза.
Начал я с букета ирисов. Десятки раз я начинал все с начала, сурово оценивая результат очередной попытки. Потом мне позировал Матье. Глядя на эти горе-портреты мы от души посмеялись. А почему бы и нет? Мне нравилось это состояние напряженного внимания, это интенсивное творческое взаимодействие между мозгом и рукой. Какой приятный контраст с экраном компьютера, который теперь казался мне таким безликим!
– Странное дело, папа, – сказал Матье, наблюдая за моими попытками изобразить кипарис. – Ты заметил, что рисуешь левой, хотя всегда был правшой?
Я с удивлением посмотрел на свою левую руку, попытался рисовать правой, но это была настоящая катастрофа. У меня не получалось даже правильно взять ею кисточку. И вдруг я, к своему огромному изумлению, осознал, что все повседневные дела делаю с помощью левой руки – пишу, ем, бреюсь. Правая теперь была мне не нужна. А ведь уже больше сорока лет я считал себя правшой…
