Жауме Кабре - Тень евнуха
Концерт завершался кодой, где в скрипичной партии заключена вся поэтическая сила пьесы. Понемногу сплетаясь с хоралом Баха, она волшебно воспаряет ввысь, превращая хорал в арпеджио, с которого все начиналось, подводя общий итог тому, что было сутью концерта, как в тех видениях, которые бывают у умирающих, когда, говорят, вся жизнь пролетает у тебя перед глазами за несколько секунд и достигаешь какого-то нездешнего светила. Тереза играла так, что чувствовалось его недвижное сияние, и оркестр склонился пред таким совершенством – струнные и духовые инструменты слились в долгом финальном аккорде… Тереза, склонившись над скрипкой, все еще тянула пронзительную ноту соль, словно ее смычок был бесконечно длинным. Тереза и оркестр дошли до двух последних тактов, и нота соль поднялась в воздух, робко расправляя крылья, и превратилась в белую бабочку, невидимую ни для кого, кроме меня. И все это свершилось по воле Берга, которую было доверено исполнить Кикоксу и моей любви, Терезе. И наступила благоговейная тишина. Она продлилась пару секунд, но их хватило для того, чтобы Кикокс и Тереза радостно взглянули друг на друга со взаимной благодарностью: «Боже мой, какое это счастье», быть может не до конца понимая, как такой прекрасный концерт может быть проникнут идеей смерти. И грянули аплодисменты. Хлопали все, кроме Микеля, который не мог найти в себе для этого силы. Теперь он чувствовал, что плачет, глядя, как Тереза со скрипкой в руках кланяется снова. А аплодисменты все не стихали.
Тереза еще пару раз вышла на сцену поклониться и сложила руки в мольбе, чтобы ее не просили играть на бис. Зал понял ее, но почему-то не перестал аплодировать. Она была великолепна. Джон Кикокс, ничуть не завидуя успеху исполнительницы, еще раз пригласил ее выйти на сцену. И Микель подумал, что после этого замечательного выступления в Лондоне Арманд, наверное, уже рассчитывает на дюжину выгодных контрактов по всему миру и громкий триумф на международном рынке звукозаписи. Тереза снова вышла на поклон. Но у нее что-то было в руках, и Микелю сразу стало ясно: это коробка конфет с ликером. И она, устремив взгляд в зал, взмахнула ею каким-то отчаянным движением, как будто говоря: «Микель, если ты здесь, давай поговорим, es ist genug, Микель, я жду!» И аплодисменты стихли, начался антракт, а их взгляды не встретились. Я несколько минут не мог сдвинуться с места, охваченный мыслями обо всем пережитом и услышанном и о том, как случай снова привел меня к ней. И еще до того, как зазвучали первые такты Первой симфонии Малера, я уже спустился по лестнице, вышел из концертного зала и пошел к гостинице, в направлении, совершенно противоположном тому, куда устремлялись мои мысли. А Тереза сидела в гримерной, ожидая белую бабочку.
В гостинице его ждала записка от Стайнера с просьбой перенести ужин на завтра. Он просил перезвонить. Но когда Микель перезвонил, трубку Стайнер не взял. Микель, идиот, ты должен был зайти в гримерную, друг ситный! Она тебя ждет, наверное, а ты сбежал, как и твой отец. И Микель схватил чемодан и швырнул его на кровать. В ярости я запихнул туда всю одежду и вслух сказал, как будто бы участвовал в спектакле для невидимого зрителя, для бога какого-нибудь: «Бежать так бежать». С сердцем, словно залепленным лейкопластырем, Микель отправился в Хитроу, намереваясь улететь как можно дальше от Терезы. Но, подходя к зоне досмотра, я развернулся, будто испугавшись пройти с разбитым сердцем через рамку металлоискателя. Вернулся на такси в Лондон и в той же самой гостинице (мистер Жинсейна, сорри, вы опоздали на самолет?) повис на телефоне, пока ему не удалось узнать, где остановилась Тереза. Полпачки «Кэмела» спустя ее голос сказал: «Хеллоу?»
– Мисс Планилла?
– Speaking[200].
– Это я.
Молчание. Она вздохнула. Мы вздохнули.
– Микель?
– Speaking.
– Ты где?
Они встретились у Мраморной арки через полчаса. Она отложила на потом телефонные звонки и другие срочные дела, к отчаянию Арманда, которому хотелось, чтобы она все уладила заранее, перед тем как уедет из Лондона.
Они сели на скамейку перед Гайд-парком. Она нерешительно улыбалась. Что до Микеля, то сердце его готово было выскочить из груди и колотилось до боли, перекрывая своим «бум-бум» шум машин на Оксфорд-стрит.
– Как у тебя… – сказал один из них, а другой ответил: «Да так, ничего, помаленьку». И «бум-бум» с нерешительной улыбкой встретились на скамейке, пока небо на закате окрашивалось багрянцем. Они уже год не виделись, со дня «Noveletten», и им было очень трудно сказать: «Зачем ты принес мне конфеты? Что ты делаешь в Лондоне? Все нормально?», «Тебе без меня плохо?», «Ты меня прощаешь?», «Но ведь это я»… «И почему ты не пришел в гримерную?» «Я сбежал, ведь я же не хочу…» «А сейчас ты зачем позвонил, в конце-то концов?», и он не знал, что ей ответить, потому что сам не знал, зачем это сделал. Солнце побагровело, столько времени склоняясь к закату, и начало ретироваться.
– Я рада тебя видеть.
– Я тоже. Посмотри, какой закат.
– Да. Прямо багровый.
Они пошли пешком по Оксфорд-стрит, смущенно держась за руки и продолжая рассказывать друг другу о том, что они делали все это время, что у них нового, как они друг по другу тосковали и как друг друга ненавидели: «И как мы только умудрились». Но прошло уже несколько месяцев, и, может статься, через их жизни прошли чьи-то чужие жизни, и в этом было трудно признаться. Но главное, что мы с Терезой шли по Оксфорд-стрит, держась за руки. Я купил ей букет каких-то цветов в одном из уличных киосков. И мы зашли в кафе на углу – попить чаю. Это напомнило Микелю, как он пил чай всего несколько часов назад, перед началом концерта: «Мне это кажется таким невероятным».
– Невероятным, о чем ты?
– О том, что мы снова встретились, что разговариваем. – Он взял ее руку и, набравшись смелости, поцеловал. – Ты была великолепна сегодня. Ты не знаешь, концерт записывали на пленку?
– Спасибо. – И так, будто для нее это было безразлично: – Не знаю. Да.
Я чуть не сказал, что люблю ее, но не решился. Я не решился, не зная, не разрушит ли одно неловкое движение эти волшебные минуты. И промолчал, несмотря на то что в какое-то мгновение мне показалось, что сияние ее глаз говорило мне: «Скажи». Они снова пошли гулять и как-то незаметно стали рассказывать друг другу о своих планах. У нее была еще пара концертов в этом месяце, а ему, кроме истории с Рушди, еще предстояло отредактировать интервью со Стайнером.
– С кем?
– Давай я приглашу тебя на ужин. Ты согласна?
Среди ароматов карри в ресторане Микель решился начать строить планы на завтра: «Давай, Тереза, мы вместе, хочешь?»
– Нет.
– Сколько дней ты еще будешь в Лондоне?
– Я завтра уезжаю в Прагу.
– Но ведь концерт только через… двадцать дней, ты сказала, правда?
– Да, но мы едем на машине. С подругой.
– На машине? Да ну.
– Нет, что ты, я жду этого с нетерпением. Арманд полетит прямо в Прагу, со скрипкой. А у меня отпуск.
– Слушай… Так почему бы тебе не остаться на пару дней в Лондоне? Мы бы могли… – Я не знал, что именно мы бы могли. – Мне еще нужно на пару деньков здесь остаться.
– Я не могу, Микель. Я уже обещала.
– Останься.
Она бросила на меня взгляд, который чем-то напомнил мне день «Noveletten». Набрала воздуха в легкие и очень спокойно сказала:
– Я же говорю тебе, что уже обещала. Мы взяли напрокат машину, продумали маршрут. Прилетай послушать меня в Прагу.
– Я не смогу. И денег у меня нет.
Тереза вместо ответа вынула из сумки карту Европы. На ней был отмечен маршрут и дни прибытия в разные города: Париж, Страсбург, Франкфурт, Прага… «Это такое счастье, я же никогда раньше не была в Праге». Но мне это было совсем не в радость, потому что это путешествие опять отдаляло меня от Терезы, а ведь как раз теперь мы могли бы…
– Ну давай, Тереза.
– Увидимся, когда я вернусь. Двадцать восьмого числа я буду в Барселоне.
Тереза совсем не изменилась: ее жизнь шла по расписанию, намеченному этим козлом Армандом. И планы эти ее вполне устраивали. Она довольно улыбнулась, сворачивая карту.
– Это твое последнее слово? – Микель ощутил некоторую досаду оттого, что эта женщина так упряма, но ему не хотелось этого показывать.
– Да, я же тебе уже сказала, что не могу ничего поменять.
Они еще довольно долго проговорили, пытаясь загладить неловкость, вызванную этим спором. Восстановилось блаженное спокойствие, и Микель чуть не сказал ей: «Я люблю тебя, Тереза, и никогда не переставал тебя любить». Но я не стал ей об этом говорить, потому что боялся, что мне уже и без того слишком повезло с этой встречей, и потому что в глубине души ее упрямое желание отправиться в это несвоевременное путешествие в Прагу меня задело. Мы говорили о многом. Она тоже не сказала мне, что любит (думаю, что собиралась сказать, но почему-то сдержалась). Когда счет был оплачен и официант ушел, Микель уселся на стуле поудобнее и закурил.
