Кристин Ханна - Соловей
Вианна замерла, накрытая страшным ощущением вины. Что она сказала сестре в их последнюю встречу? Не смей возвращаться.
– Что мы можем сделать?
– Мы? Хороший вопрос, но неверный. Ты ничего не должна делать. Оставайся в Карриво, не попадай в неприятности. Береги мою внучку. Жди мужа.
Вианна едва сдержалась, чтобы не рассказать ему обо всем. Я не та, что прежде, папа. Я спасаю и прячу еврейских детей. Она так хотела, чтобы он посмотрел на нее с уважением, хотела, чтобы он ею гордился.
Скажи ему.
Нельзя. Он такой старый – старый, сломленный и какой-то потерянный. Тень прежнего человека. Не надо ему знать, что Вианна тоже рискует жизнью, не надо беспокоиться еще и о ней. Пусть думает, что она в безопасности, насколько это вообще возможно. Пускай считает ее трусихой.
– Изабель понадобится дом, когда все кончится. Скажешь ей, что она все правильно делала. Она будет терзаться, что поступила неверно. Будет помнить, что оставила тебя с этим немцем, что из-за нее ты оказалась в опасности, и будет мучиться.
Вианна услышала в его словах признание. Он говорил о себе – как мог. Говорил, что сомневался в своем решении уйти на Великую войну, что мучился от того, что война сделала с его семьей. Он понимал, как изменился, знал, что боль отдалила его от жены и детей, а не сблизила их. И теперь жалел, что оттолкнул их от себя, оставив дочерей с мадам Дюма.
Как, должно быть, ему тяжело с этим жить. Впервые Вианна взглянула на свое детство глазами взрослого, с высоты опыта, после всего, что ей пришлось пережить. Война сломала отца, это она всегда знала. Мама все время твердила об этом, но только сейчас Вианна по-настоящему поняла, что та имела в виду.
Война сломала его.
– Вы, девочки, часть поколения, которое будет жить и помнить. Забыть… не получится. Вам надо держаться вместе. Пусть Изабель знает, что ее любят. Жаль, что я так ей этого и не показал, а теперь уже поздно.
– Ты как будто прощаешься.
Она поймала его взгляд, полный тоски и одиночества, и поняла, зачем он здесь и что хочет сказать. Он собирается пожертвовать собой, чтобы спасти Изабель. Вианна не представляла как, но была уверена – именно это отец и задумал.
– Папа, – нерешительно начала она, – что ты собираешься делать?
Он коснулся ее щеки. Рука была теплая, твердая, успокаивающая – прикосновение отца. Она и не осознавала – или не признавалась себе, – как скучала по нему. Но теперь, мимолетно заглянув в то будущее, которого никогда не случится, она по-настоящему поняла, чего лишилась.
– На что бы ты пошла, чтобы спасти Софи?
– На все что угодно.
Вианна смотрела на человека, который когда-то, до войны, научил ее читать, научил любить книги и любоваться закатами. Она так давно его не видела.
– Надо идти. – Он протянул ей конверт. «Изабель и Вианне», – было написано дрожащим почерком. – Прочитаете вместе.
Отец встал и двинулся к выходу.
Она не готова его потерять. Вианна вцепилась в рукав его куртки. Но в ладони остался только обрывок ткани – коричнево-белый лоскуток. Как те, что уже привязаны к ветвям яблони. Память об ушедших любимых.
– Я люблю тебя, папа, – тихо сказала она, только сейчас, кажется, понимая, что это правда, всегда было правдой. Любовь смешалась с чувством утраты, и много лет назад она оттолкнула ее, но любовь каким-то чудом выжила. Любовь дочери к отцу. Невыносимая, но вечная.
– Почему?
Она сморгнула слезы. Он тоже, кажется, плакал.
– А как иначе?
Он бросил на нее последний, долгий взгляд, поцеловал дважды – и отстранился. Тихо, едва слышно, проговорил:
– Я тоже тебя люблю.
И ушел.
Вианна смотрела, как он бредет по дороге. Когда отец скрылся, она вернулась к себе. Задержалась под яблоней, увешанной лоскутками ткани. За годы, что она повязывала их на ветви, дерево заболело, яблоки сделались горькими. Остальные яблони были здоровы, но это – дерево воспоминаний – почернело и изогнулось, изменилось, как истерзанный бомбежками город.
Она привязала клетчатый коричневый лоскуток рядом с ленточкой Рашель.
И прошла в дом.
В гостиной горел камин, в доме было тепло и дымно. Расточительство. Вианна, нахмурившись, закрыла дверь.
– Дети! – позвала она.
– Они наверху, в моей комнате. Я дал им конфет и игру.
Фон Рихтер. Что он делает дома среди дня?
Неужели он видел ее с отцом?
Знал про Изабель?
– Ваша дочь поблагодарила меня за шоколад. Очаровательное юное создание.
Вианна знала, что нельзя показывать страха. Она промолчала, стараясь держать себя в руках.
– А вот ваш сын, – он сделал едва заметное ударение на последнем слове, – он на вас совершенно не похож.
– Мой м-муж, Ан…
Удар оказался неожиданным. И стремительным, она не успела заметить его движения. Он схватил ее, вывернул руку. Вианна вскрикнула от боли, когда он притиснул ее к стене.
– Опять собралась врать?
Он заломил ей обе руки, прижав их к стене у нее над головой.
– Пожалуйста, – взмолилась она. – Не надо…
И тут же поняла, что совершила ошибку.
– Я проверил документы. У вас с Антуаном один ребенок. Девочка, Софи. Откуда мальчишка?
Вианна была слишком напугана, чтобы соображать. Она только помнила, что нельзя ни в коем случае говорить правду, или Даниэля депортируют. И что они тогда сделают с самой Вианной?.. И с Софи…
– Кузина Антуана умерла родами. Мы усыновили Даниэля как раз перед началом войны. Вы же знаете, как тяжело стало с документами, но у меня есть свидетельство о рождении и сертификат о крещении. Теперь он наш сын.
– Племянник, значит. Родня, да не родня. А откуда нам знать, что его отец не коммунист? Или не еврей?
Вианна судорожно сглотнула. Значит, он не догадывается…
– Мы католики, вы же знаете.
– На что вы готовы, чтобы он остался с вами?
– На все что угодно, – ответила она не задумываясь.
Он расстегнул ее блузку – медленно, пуговицу за пуговицей. Рука проскользнула внутрь, сжала грудь, вывернув сосок с такой силой, что она чуть не закричала.
– Все что угодно? – переспросил он.
Она сглотнула.
– В спальне, пожалуйста. Дети…
Он отступил.
– После вас, мадам!
– Вы позволите мне оставить Даниэля?
– Вы что, торгуетесь со мной?
– Да.
Он схватил ее за волосы и потащил в спальню. Пинком закрыл дверь и прижал Вианну к стене, выбивая воздух из легких. Задрал юбку, разорвал трусы.
Она отвернулась и закрыла глаза, но все равно слышала, как он расстегивает ремень.
– Смотри на меня, – потребовал он.
Она не пошевелилась, даже не вздохнула. И не открыла глаза.
Он снова ее ударил. Она все равно не шевелилась, крепко стиснув веки.
– Если будешь на меня смотреть, Даниэль останется. Она повернула голову и заставила себя открыть глаза. – Вот так-то лучше.
Она сжала зубы. Он спустил штаны и рывком расставил ее ноги, насилуя разом и тело и душу. Она так и не издала ни звука.
И не отвернулась.
Тридцать четыре
Изабель пыталась отползти от… чего? Ее били? Или жгли? Или заперли в холодильнике? Она не помнила. Она тащила окровавленное тело по полу, дюйм за дюймом. Болело все. Голова, лицо. Челюсть, руки, ноги.
Ее схватили за волосы и резко дернули. Толстые грязные пальцы раскрыли ей рот. Плеснули спиртное, которым она чуть не подавилась. Выплюнула.
Волосы оттаивали. По лицу текла ледяная вода.
Она медленно открыла глаза.
Перед ней кто-то стоял. Он курил сигарету, и от запаха ее затошнило.
Сколько она здесь пробыла?
Думай, Изабель.
Ее перевели в эту сырую душную камеру. Она дважды видела, как всходило солнце, верно?
Дважды? Или все-таки один раз?
Может, остальным уже хватило времени спрятаться? Думать не получалось.
Тот, что курил, задавал какие-то вопросы. Рот открывался, закрывался, изо рта вырывались облачка дыма.
Изабель инстинктивно дернулась, сжалась, попыталась прижаться к стене. Стоящий сзади пнул ее по спине, и она замерла.
Так. Двое. Один спереди, один сзади. Следи за тем, кто говорит.
Что он говорит?
– Сесть.
Она не хотела подчиняться, но сил сопротивляться уже не было. Она забралась на стул. Запястья разодраны, сочатся кровью и гноем. Изабель инстинктивно попыталась прикрыть наготу, но поняла, что смысла нет. Ей все равно раздвинут ноги, чтобы привязать лодыжки к стулу.
Вдруг что-то мягкое шлепнуло ей по лицу, сползло на колени. Она посмотрела вниз.
Платье. Не ее.
Она прижала его к обнаженной груди.
– Одевайся!
Изабель дрожащими руками натянула голубое, не по размеру большое платье. Чтобы справиться с пуговицами, понадобилась, кажется, целая вечность.
– Соловей, – протянул он.
Кончик сигареты зарделся, и Изабель инстинктивно вжалась в стул.
Шмидт. Вот как его звали.
– Я ничего не знаю о птицах, – пробормотала она.
– Вы Жюльет Жервэ.
