Вирджиния Вулф - По морю прочь
Он сел прямо и с иронической торжественностью начал рассказывать, что эта несносная женщина вознамерилась выйти за него замуж.
– Она преследует меня по всей гостинице. Сегодня утром появилась в курительной. Мне оставалось только схватить шляпу и бежать. Я не хотел приходить, но не мог остаться и терпеть еще одну трапезу с ней.
– Что ж, нет худа без добра, – философски заметила Хелен. Было очень жарко, поэтому паузы любой длины были приемлемы, и они разлеглись в креслах, ожидая каких-нибудь событий. Колокольчик позвал на обед, но во всем доме ничто не шевельнулось. Хелен спросила, каковы новости и есть ли что-нибудь в газетах. Сент-Джон отрицательно покачал головой. Ах да, он получил письмо из дома, от матери, с описанием самоубийства горничной. Ее звали Сьюзен-Джейн, как-то после обеда она зашла в кухню и попросила повариху подержать у себя ее деньги – у нее было двадцать фунтов золотом. Потом она вышла купить себе шляпку. Полшестого вернулась и сказала, что приняла яд. Успели только уложить ее в постель и вызвать доктора, и она умерла.
– Ну и? – спросила Хелен.
– Будет дознание, – сказал Сент-Джон.
Почему она это сделала? Он пожал плечами. Почему люди убивают себя? Почему низшие сословия делают то, что они делают? Никто не знает. Они посидели молча.
– Колокольчик звонил пятнадцать минут назад, а они еще не спустились, – наконец произнесла Хелен.
Когда они появились, Сент-Джон объяснил, почему ему пришлось прийти обедать. Он изобразил воодушевленную речь Эвелин, когда та предстала перед ним в курительной.
– Она считает, что нет ничего настолько захватывающего, как математика, так что я дал ей объемистый двухтомник. Интересно, что она из него вынесет.
Рэчел теперь могла позволить себе посмеяться над ним. Она напомнила ему о Гиббоне, первый том до сих пор где-то у нее; если он взялся за образование Эвелин, то Гиббон – лучшая проверка; или еще она слышала об этом Бёрке, насчет американского мятежа – Эвелин должна прочесть обоих одновременно. Когда Сент-Джон опроверг ее доводы и утолил голод, он рассказал, что гостиница бурлит скандалами, произошедшими в их отсутствие, причем самого отталкивающего свойства. Он во многом обогатил свои знания о себе подобных.
– Эвелин М., например… Впрочем, мне это сообщили конфиденциально.
– Чепуха! – вставил Теренс.
– Ты слышал и о бедняге Синклере?
– О да, я слышал о Синклере. Он удалился на свой рудник с револьвером. Каждый день пишет Эвелин, что думает о самоубийстве. Я уверил ее, что он счастлив как никогда, и она в целом склонна со мной согласиться.
– Но ко всему прочему она запуталась в отношениях с Перроттом, – продолжал Сент-Джон. – А еще у меня есть основания полагать, судя по виденному мною в коридоре, что между Артуром и Сьюзен не все в порядке. Недавно приехала очень молодая особа из Манчестера. Я считаю, что для них лучше всего был бы разрыв. Их семейную жизнь жутко даже представить. Да, и, проходя мимо спальни миссис Пейли, я отчетливо слышал, как она извергала самые кошмарные ругательства. Предполагают, что она издевается над горничной, когда они наедине, – практически наверняка это так и есть. Видно по ее глазам.
– Когда тебе стукнет восемьдесят и тебя скрутит подагра, ты тоже будешь ругаться, как извозчик, – заметил Теренс. – Станешь очень толстым, очень капризным и сварливым. Представьте его – лысый, как коленка, в клетчатых брюках, с маленьким галстуком в крапинку и огромным брюхом.
Выдержав паузу, Хёрст сказал, что самую позорную новость он еще не сообщил. Говорил он, обращаясь к Хелен.
– Они выпихнули проститутку. В один из вечеров, когда нас не было, этот старый болван Торнбери бродил по коридорам, причем час был весьма поздний. (Его почему-то никто не спросил, что ему там было надо.) Он увидел, что сеньора Лола Мендоса, как она себя называет, пересекла коридор в халате. Наутро он сообщил о своих подозрениях Эллиоту, в результате чего Родригес пошел к этой женщине и дал ей двадцать четыре часа на то, чтобы убраться. Никто, судя по всему, не позаботился выяснить правду или спросить у Торнбери и Эллиота, какое их дело; они сами все решили. Я предлагаю составить коллективное письмо, всем вместе пойти к Родригесу и настоять на полном расследовании. Какие-то действия необходимы, вы согласны?
Хьюит заметил, что насчет профессии этой дамы сомнений быть не может.
– И все равно, – добавил он, – очень жаль, бедная женщина. Только я не представляю, что можно сделать…
– Я полностью согласна с вами, Сент-Джон, – взорвалась Хелен. – Это чудовищно. От лицемерной самоуверенности англичан у меня внутри все закипает. Мистер Торнбери, сделавший состояние на торговле, в два раза хуже, чем любая проститутка.
Хелен уважала моральные принципы Сент-Джона и относилась к ним намного серьезнее, чем кто-либо, поэтому она принялась обсуждать с ним, какие следует принять меры, чтобы провести в жизнь их своеобразные представления о добре и зле. Спор привел к самым мрачным высказываниям общего характера. Кто они такие, в конце концов, чтобы противостоять предрассудкам и невежеству толпы, разве есть у них на это право и силы? Все дело, конечно, в том, что речь идет об англичанах; английская кровь заключает в себе какой-то порок. Как только видишь англичанина-буржуа, неизбежно чувствуешь смутное отвращение, как только видишь полукруг коричневых зданий над Дувром – то же самое чувство. Но к сожалению, добавил Сент-Джон, этим иностранцам нельзя доверять…
Их беседу прервали отголоски борьбы с другого конца стола. Рэчел прибегла к помощи своей тети:
– Теренс говорит, что мы должны пойти на чаепитие с миссис Торнбери, потому что она была так добра, но я этого не понимаю. Да я предпочту, чтобы мне отпилили правую руку, – только представьте глаза всех этих женщин!
– Глупости, Рэчел, – возразил Теренс. – Кому надо на тебя смотреть? Ты жертва тщеславия! Твое самомнение чудовищно! Честное слово, Хелен, вы давно должны были втолковать ей, что в ней нет совершенно ничего примечательного, – она не отличается ни красотой, ни изысканной одеждой, ни каким-нибудь особенным изяществом, умом или умением держать себя. Более обыкновенного зрелища, чем представляешь собой ты – если не считать порванного платья, – свет еще не видывал. Впрочем, если хочешь – сиди дома. А я пойду.
Рэчел опять воззвала к тете. Дело не в том, объяснила она, что на нее будут смотреть, а в том, что обязательно будут говорить. Особенно женщины. Она симпатизировала женщинам, но чужие чувства для них, что мед для мух. Они, безусловно, начнут ее расспрашивать. Эвелин М. спросит: «Вы любите? Хорошо быть влюбленной?» А миссис Торнбери – эта станет оглядывать ее сверху донизу, сверху донизу – она вздрагивает от одной мысли об этом. В самом деле, их уединение после помолвки так усилило ее чувствительность, что она вовсе не преувеличивала.
Она нашла союзницу в лице Хелен, которая стала излагать свои взгляды на человечество, с удовлетворением созерцая пирамиду разнообразных фруктов в центре стола. Люди не то чтобы жестоки или желают ранить ближнего, дело даже не в их глупости, но, по ее наблюдениям, в жизни обычного человека так мало сильных чувств, что, заподозрив их в чужой жизни, они ведут себя, как ищейки, почуявшие запах крови. Увлекшись этой темой, она продолжила:
– Стоит чему-то случиться – это может быть брак, или рождение, или смерть – как правило, они предпочитают смерть, – все хотят тебя видеть. Они настаивают на встрече. Сказать им нечего, им нет до тебя никакого дела, но ты должен идти на обед, на чаепитие или на ужин, а если не идешь – ты проклят. Их влечет запах крови. Я не виню их, но моей крови им не отведать!
Она огляделась, как будто вызвала легион человеческих созданий, злонамеренных и гадких, которые окружили стол, алча крови открытыми ртами, отчего сам стол превратился в островок нейтральной территории посреди вражеской страны.
Слова Хелен рассердили ее мужа, который до этого ритмично бормотал себе под нос, взирая на своих гостей, свою еду и свою жену то меланхоличными, то яростными глазами – смотря по тому, что переживала героиня декламируемой баллады. Он оборвал Хелен с негодованием. В женщине ему претил даже намек на цинизм.
– Чепуха, чепуха! – коротко бросил он.
Теренс и Рэчел через стол обменялись взглядом, который означал, что они, когда поженятся, так себя вести не будут. Вступление Ридли в беседу произвело странное действие. Разговор сразу стал более формальным и вежливым. Уже нельзя было непринужденно высказать все, что пришло в голову, и произнести слово «проститутка» так же просто, как любое другое. Беседа обратилась к литературе и политике, и Ридли стал рассказывать о знаменитостях, которых он знавал в молодости. Умение вести такой разговор сродни искусству, поэтому молодым пришлось оставить свои откровенности при себе. Когда все встали, чтобы покинуть столовую, Хелен на мгновение задержалась, положив локти на стол.
